Битвы за корону. Прекрасная полячка - стр. 36

– Пойдем.

– А жарко тута у тебя, – оценил он, не двигаясь с места и нерешительно оглядываясь в сторону проема.

– А по мне, в самый раз, не запарился.

– Оно и понятно, – угодливо согласился Шуйский. – Эвон, ты вовсе без ничего, – кивнул он на мою непокрытую голову, – а тута… – Не договорив, он стащил с себя горлатную шапку, под которой я увидел колпак. Когда боярин снял и его, под ним обнаружилась еще и тафья[10].

«Да уж. Тут и при тридцатиградусном морозе вспотеть можно», – подумалось мне.

– Не много ли напялил? – хмыкнул я, кивая на три головных убора.

– Обычай такой, – снисходительно пояснил Шуйский. – Промежду прочим, тебе, яко окольничему, тоже не менее двух надо на́шивать, а ты, эвон, и одной брезгуешь. Одно слово: иноземец…

Последнее слово, слетевшее с его уст, прозвучало презрительно, как плевок. Даже обидно стало. В конце-то концов, не я к нему пришел договариваться, а он ко мне.

– А православным положено в божьем храме шапки скидывать, – хмуро напомнил я ему.

– А-а-а, ну да, ну да, – торопливо закивал он и робко осведомился: – А где?.. – Боярин не договорил, но и без того было понятно, кого он имеет в виду.

– Не бойся, – устало вздохнул я. – Сказал же, рана у государя, да и гвардейцев я подле него оставил. Не выйдет он сюда. Не выйдет и… ничего из нашего разговора не услышит, о чем бы мы ни договорились, – намекнул я, что меня можно попробовать уболтать.

Последнее оказалось кстати. Шуйский мгновенно оживился и послушно засеменил вслед за мной. Подозвав показавшегося в отдалении служку, я попросил его организовать нам какие-нибудь стульчики или табуретки. Тот закивал, метнувшись к алтарю, и вскоре приволок пару низеньких скамеечек.

Начинать разговор Василий Иванович не торопился, смущенно покряхтывая и страдальчески морщась, словно от зубной боли. Наконец, кашлянув в кулак, он пояснил:

– Поначалу повиниться хочу. Промашка вчерась вышла, княже.

– Это ты про своих людишек, которые напали на мою сотню под Царским селом? – уточнил я и, не дожидаясь ответа, великодушно согласился: – Точно. Да оно и без того ясно, что промашка, иначе бы я тут не сидел. А на будущее запомни, Василий Иванович: убить меня весьма затруднительно. Для этого надо как следует постараться. Ну хотя бы стрелецкий полк позвать. С ним мои две сотни навряд ли бы управились. А лучше два полка, для надежности.

– Как же, пошли б они супротив тебя, – сокрушенно вздохнул Шуйский, но, спохватившись, зачастил, торопясь с пояснениями.

Согласно его словам получалось, что виноват он в одном: недоглядел за Голицыным, выведавшим от лазутчиков, засланных боярами к ляхам, про умысел князя Мак-Альпина.

– Он ведь едва услыхал, будто ляхи тебя купили и ты согласился на их уговоры умертвить царевича Годунова, а опосля и самого государя, ничегошеньки никому не поведал, – сокрушенно рассказывал Шуйский. – Вмиг подхватился и людишек своих к тебе заслал. Знамо дело, виноват. Доверчивость его сгубила. Да и то взять – молодой, горячий, до славы падкий, потому и решил самолично спасителем нашего красного солнышка стать.

– Ну да, ну да, – согласился я. – Да и случай удобный, чтоб двух зайцев одной стрелой сразить: и Дмитрия Ивановича спасти, и с убийцей своего сына поквитаться. – Я вспомнил струг, бой на волжском берегу, мертвого священника Антония, погибшего от рук его первенца