Бич божий: эпоха Сталина - стр. 18
Старая Домнушка жалеет тараканов. Плотник Горкин жалеет голубей. Кучер Антип («Постный рынок») жалеет древнюю кобылу Кривую, на которой езживала еще прабабушка Устинья. Хозяин – отец мальчика жалеет кучера Антипа, «которого тоже уважают и который теперь живет» у купца – «только для хлебушка» – на покое. Весь дом и все служащие уважают и по-своему любят и хозяина, и хозяйского сына. Все кругом проникнуто жалостью и уважением. По уверению старого кучера Антипа, даже лошади на конюшне уважают древнюю кобылу Кривую: «Ведешь мимо ее денника, всегда посуются-фыркнут! Поклончик скажут… а расшумятся если, она стукнет ногой – тише, мол! – и все и затихнут». Антип все знает. У него борода, как у святого, а на глазу бельмо: смотрит все на кого-то, а никого не видно…»
Добрый, душевный народ жил на Москве кругом Ивана Шмелева. Старая Кривая, на которой Горкин вез хозяйского сыночка на постный рынок, остановилась на мосту и решила основательно передохнуть… «Буточник кричит – «чего заснули?» – знакомый Горкину. Он старый, добрый. Спрашивает-шутит:
– Годков сто будет? Где вы такую раскопали, старей Москва-реки?
Горкин просит:
– И не маши лучше, а то и до вечера не стронет!»…
Да и с чего было злиться русскому человеку, когда всего было изобилье, на все нужное дешевка.
«– Вот он, горох, гляди… хороший горох, мытый.
Розовый, желтый, в санях, мешками. Горошники – народ веселый, свои, ростовцы. У Горкина тут знакомцы. «А, наше вашим… за пуколкой?» – «Пост, надоть повеселить робят-то… Серячок почем положишь?» – «Почем почемкую – потом и потомкаешь!»… Горкин прикидывает в горсти, кидает в рот. – «Ссыпай три меры».
– Редька-то, гляди, Панкратыч… чисто боровки! Хлебца с такой умнешь!
– И две умнешь, – смеется Горкин, забирая редьки…
– А сбитню хочешь? А, пропьем с тобой семитку. Ну-ка нацеди.
Пьем сбитень, обжигает…
«Противни киселей – ломоть копейка». Трещат баранки. Сайки, баранки, сушки… калужские, боровские, жиздринские, – сахарные, розовые, горчичные, с анисом – с тмином, с сольцой и маком… переславские бублики, витушки, подковки, жавороночки… хлеб лимонный, маковый, с шафраном, ситный весовой, с узюмцем, пеклеванный…
– Во пост-то!.. – весело кричит Мураша, – пошла бараночка, семой возок гоню!
– Ешь, Москва, не жалко!..
А вот и медовый ряд. Пахнет церковно, воском. «Малиновый, золотистый, – показывает Горкин, – этот называется печатный, энтот – стеклый, спускной… а который темный – с гречишки, а то господский светлый, липнячок-подсед». Липовки, корыта, кадки. Мы пробуем от всех сортов. На бороде у Антона липко, с усов стекает, губы у меня залипли. Буточник гребет баранкой, диакон – сайкой. Пробуй, не жалко!..
– А вот, лесная наша говядинка, грыб пошел!
– Лопасинские, белей снегу, чище хрусталю! Грыбной елараш, винегретные… Похлебный грыб сборный, ест протопоп соборный! Рыжики соленые-смоленые, монастырские, закусочные… Боровички можайские! Архиерейские грузди, нет сопливей!..
Горы гриба сушеного, всех сортов. Стоят водопойные корыта, плавает белый гриб, темный и красно-шляпный, в пятак и в блюдечко. Висят на жердях стенами… Завалены грибами сани, кули, корзины…
– Теперь до Устьинского пойдет, – грыб и грыб. Грыбами весь свет завалим. Домой пора!»
– Ох, как пора домой! – отзывается благодарный Ивану Шмелеву русский читатель и не отрываясь всматривается вместе с гениальным изобразителем истинной России в этот чудный образ того, что было и что будет снова. «Весь Кремль – золотисто-розовый, над снежной Москвой-рекой. Кажется мне, что там – Святое, и нет никого людей. Стены с башнями – чтобы не смели войти враги. Святые сидят в соборах. И спят Цари. И потому так тихо.