Безумие Гёльдерлина. Жизнь, поделенная надвое - стр. 6
И тут автор сообщает рассказчице свое предположение: «Это всего лишь догадка… я думаю, вы тогда встретили одного невероятного, славного немецкого поэта, его звали Фридрих Гёльдерлин».
И хотя Норберт фон Хеллинграт приводит эту гипотезу в своем эссе, посвященном безумию Гёльдерлина, она вполне очевидно звучит как выдумка Хартманна, ведь в то время легенда о сумасшедшем поэте уже достаточно устоялась и могла заинтересовать читателей.
В таком случае клинический диагноз, преждевременно поставленный Кристофом Теодором Швабом, по всей вероятности, ретроспективная проекция другого состояния, слабоумия, в котором в 1846 году (когда и была опубликована вышеуказанная биография) уже никто не сомневался. На самом деле долгое пешее путешествие из Бордо в Штутгарт, во время которого у Гёльдерлина украли все что можно, а также изможденное и истощенное состояние полностью объясняли изменившийся в худшую сторону облик поэта. Он и правда довольно быстро поправил здоровье и вернулся к друзьям в Штутгарт, но спустя несколько дней получил от Синклера новость о смерти своей возлюбленной Сюзетты Гонтард, повергшую его в несказанное отчаяние. Однако он оправился и от этой душевной раны и в конце сентября 1802 года согласился приехать в Регенсбург по приглашению Синклера, который позже скажет, что никогда еще не видел его в столь цветущем – интеллектуальном и душевном – состоянии, как в те дни. При посредничестве Синклера, служившего дипломатом в этом небольшом княжестве, он знакомится с ландграфом Гомбурга, Фридрихом V, начинает работать над переводами из Софокла, в последующие месяцы пишет гимн «Патмос», который 13 декабря 1803 года посвятит владетельному князю. Гёльдерлин по-прежнему живет в Нюртингене и в ноябре адресует другу Казимиру Бёлендорфу письмо, в котором утверждает, что природа родного края захватывает его тем сильнее, чем глубже он ее изучает, и что по этой причине песни поэтов должны обрести новый стиль, ведь они, «начиная с греков, заново примутся петь в манере отечества (vaterländisch), естественной, по-настоящему самобытной».
Рис. 4. Посвящение Сюзетте Гонтард на странице «Гипериона», 1799 г.: «Кому, если не тебе»
Здесь содержится скрытая отсылка к предыдущему письму этому же другу, от 4 декабря 1801 года; незадолго до того, как отправиться в Бордо, Гёльдерлин писал:
Нет ничего сложнее, чем научиться вольно обращаться с национальным [Nationelle – у этого прилагательного нет той же исключительно политической коннотации, которое оно постепенно обретет в другой форме: National]. Как мне кажется, для нас именно ясность изложения столь же изначальна и естественна, как для греков – небесный огонь… Это звучит парадоксально, но я еще раз повторяю это и предлагаю тебе поразмыслить над этим замечанием и воспринять его: то, что подлинно национально, по мере развития культуры всегда останется чем-то наименее выдающимся. Поэтому греки куда хуже управляются со священным пафосом, ведь они рождаются с ним и при этом непревзойденно владеют даром изложения… С нами же происходит ровно наоборот. Еще и поэтому так опасно выводить законы искусства только из лучших греческих образцов. Именно это меня и терзало, и теперь я знаю, что мы никак не можем сравниться с греками ни в чем, помимо того, что должно возвышаться над всем, как у них, так и у нас, то есть живость описания и будущность. Но собственному нужно обучаться так же, как и чуждому. Поэтому без греков нам не обойтись. Вот только как раз в нашем собственном, национальном мы не сможем подражать им, поскольку, как я уже сказал, вольное обращение с собственным – самое сложное, что есть на свете. Именно это, как мне кажется, и подсказал тебе твой добрый гений – и ты подал свою драму в эпическом ключе. В своей совокупности она подлинная современная трагедия. Именно в этом для нас и состоит трагическое: в том, что мы покидаем мир живых в полнейшем молчании, уложенные в какой-то ящик, а не пожираемые пламенем, посредством чего мы расплачиваемся за тот огонь, который не смогли обуздать.