Без воды - стр. 56
Через некоторое время он встал, подошел к стойке, под которой я прятался, и очень тихо, чтобы его слова полностью заглушал царивший в зале шум, окликнул:
– Эй, воришка!
Я сердито прошипел, что никакой я не воришка и впредь не потерплю, чтобы меня так называли, тем более такой сукин сын, как он, да еще и вырядившийся в какую-то дурацкую шапчонку. Он молча все это выслушал, а на меня даже и не глядел. Стоял себе спокойно и руки по швам опустил. А потом сказал вполголоса:
– Ты украл одну вещь, очень для меня ценную. Может, в здешнем мире со всеми его богатствами и золотыми приисками это кому-то и чепухой покажется, но мне эта вещь дороже всего на свете.
Да, Берк, я понимаю: я вполне сознательно приукрашиваю свой рассказ. Ведь он тогда едва мог два-три предложения составить на своем убогом английском, да и то с трудом, что создавало-таки определенные препятствия в нашем с ним общении, к тому же ему приходилось стоять, буквально застыв, чтобы меня никто под стойкой не обнаружил, а не объяснять мне с помощью яростной жестикуляции и прочих знаков, что именно ему от меня нужно. Тем более у него на родине вообще жестикулировать было принято. И все-таки мы сумели друг друга понять – то есть я догадался: он понимает, что его nazar у меня, но я непременно буду это отрицать.
– Ты знаешь, – сказал он, – в доме моей матери тому, кто совершил некий проступок, три раза давался шанс все самому исправить, прежде чем последует наказание. Я сейчас прямо-таки вижу, что ее mati[18] прожигает дыру в твоем кармане, и потому предлагаю тебе три возможности исправить то зло, которое ты мне причинил.
– Надо же, какое великодушие! – буркнул я.
– Так. Как насчет второй возможности?
Я так и взвился:
– Как это второй? А где же первая?
– Первая была еще прошлой ночью, – сказал он, наконец-то совсем повернувшись ко мне и загибая пальцы. – Прошлой ночью, когда мы тебя поймали, у тебя была возможность вернуть мне украденное, но ты ею не воспользовался. Так что сейчас даю тебе вторую возможность это сделать. Ну, что скажешь?
– Почему это я должен что-то там говорить? Я вообще не понимаю, что ты имеешь в виду. Какие-то возможности… Вся эта кутерьма на корабле началась с того, что ты решил, будто я у тебя что-то украл. Я же не сумасшедший, чтобы пользоваться тем, что ты мне предлагаешь.
– Ну, ладно. – Он загнул второй палец. – Тогда у тебя остается только третий, последний шанс. И если до следующей нашей с тобой встречи ты не вернешь мне мой mati, я его непременно сам у тебя отберу, а заодно и всю морду тебе порежу.
– Ах, боже мой! Неужели, мистер, твоя мать именно так тебя за проступки наказывала?
Однако мой издевательский тон ничуть на него не подействовал; даже улыбка его ни капельки не изменилась – жутковатая это была улыбка, одновременно и приветливая, и смертельно опасная; да и его широко расставленные глаза светились каким-то странным светом.
– Нет, конечно, – сказал он все с той же улыбкой. – Только она ведь все-таки была моей матерью.
Звали его, как я впоследствии узнал, Хаджи Али – хотя моряки, вместе с которыми он приплыл сюда откуда-то из Леванта, давно оставили попытки правильно произнести его имя и переделали его в Хай Джолли[19], а потом и просто в Джолли. Шутка, конечно, потому что весельчаком он уж точно не был; это был задумчивый и красивый сирийский турок с весьма стойким характером и вечной улыбкой на лице, вот только улыбка эта почти никогда не была искренней. Прозвище Джолли к нему прилипло – хотя иногда точно так же называли людей, не имевших с ним ничего общего, и от этого мне, например, казалось, что он какой-то особенный, потому что его одновременно можно увидеть как бы в двух местах сразу. И потом, людям нравилось, как легко и приятно это прозвище произносить; это, по-моему, им нравилось гораздо больше, чем сам человек, носивший такое прозвище.