Бессмертники - стр. 16
– Возьми его себе, – сказал старик. – Ладно? Он твой. Пользуйся, радуйся. Он должен быть всегда в пути, милая моя, а не пылиться в чулане у старого калеки. Умеешь раскладывать? Иди, покажу. – Он встал, опираясь на трость, и на глазах у Клары превратил ящик в стол, как делал при ней множество раз. – Вот сюда кладёшь карты, сама стоишь вот здесь.
Клара попробовала.
– Вот так! – Старик улыбнулся лепреконьей улыбкой. – Тебе идёт!
– Илья… – Почувствовав, что плачет, Клара смутилась. – Не знаю, как вас благодарить.
– Просто пользуйся – и всё. – Илья махнул рукой и, стуча тростью, заковылял в чулан – сделал вид, будто переставляет товары на полках, а на самом деле ушёл погрустить в одиночку, догадалась Клара. Ящик она принесла домой и сложила в него все свои инструменты: три шёлковых платка; набор увесистых серебряных колец; кошелёк, набитый монетами в четверть доллара; красные шарики величиной с клубничину; три медные чаши и колоду карт, мягких от старости, как лоскутки.
Саймон знает, что Клара талантлива, но её одержимость чудесами его тревожит. То, что в детстве было мило, для взрослой девушки по меньшей мере странно. Саймон надеется, что страсть её угаснет, когда они приедут в Сан-Франциско, где жизнь куда интересней, чем её чёрный ящик.
В ту ночь он долго не может уснуть. Теперь, когда Шауля нет, запрет снят: отец так и не узнал правды о Саймоне, а дело мог бы возглавить Артур. Но как же мама? Саймон обдумывает доводы в свою защиту. Так уж устроен мир, твердит он себе, дети вырастают и покидают родителей, и, если на то пошло, у людей этот процесс растянут до неприличия. Лягушка-отец носит головастиков во рту, но те выпрыгивают, едва отвалится хвост. (Точнее, так думает Саймон – на уроках биологии он вечно витает где-то.) Тихоокеанские лососи рождаются в пресной воде и уходят в океан, а как настает пора метать икру и умереть – возвращаются за сотни миль обратно, в родные реки. Так и он сможет вернуться когда угодно.
Наконец его одолевает сон, и он видит себя лососем, прозрачной коралловой икринкой плывёт сквозь молоки в материнское гнездо на дне ручья. Вылупившись из икринки, хоронится в тёмных заводях, ест что придётся. Чешуя его темнеет; он проплывает тысячи миль. Вначале его окружают сотни других рыб, трутся скользкими боками, но постепенно стая редеет. Когда приходит пора возвращаться домой, он понимает, что забыл дорогу назад, в ручей, где появился на свет. Слишком далеко он уплыл, назад пути нет.
Просыпаются они чуть свет. Клара будит Герти, прощается, обнимает её. Спускается на цыпочках по лестнице с двумя чемоданами, пока Саймон завязывает шнурки. Он выходит в коридор и, переступив через скрипучую половицу, осторожно шагает к двери.
– Ты куда собрался?
Саймон оборачивается, сердце стучит как бешеное. В дверях спальни стоит мать, кутаясь в просторный розовый халат, который носит с Вариного рождения; обычно она спит в бигуди, но сегодня волосы у неё распущены.
– Я просто… – Саймон переминается с ноги на ногу. – За бутербродом.
– Шесть утра – какой бутерброд?
Щёки у Герти пылают, глаза от страха округлились и блестят, как две чёрные жемчужины.
Из глаз Саймона вот-вот брызнут слёзы. Герти стоит, как боксёр перед схваткой, широко расставив розовые ноги, толстые, как свиные отбивные. Когда Саймон был маленьким, они с Герти, проводив старших в школу, играли в игру, которую называли “Танцующий шарик”. Герти включала радио “Мотаун” – при Шауле она эту волну никогда не слушала – и надувала красный воздушный шарик, не очень туго. Танцуя, они гоняли шарик по квартире, из ванной в кухню, стараясь, чтобы он не коснулся пола. Саймон был шустрый, Герти грузная; вместе они удерживали шарик на весу до конца радиопередачи. Вспомнив вдруг, как Герти ломилась через столовую и на ходу опрокинула подсвечник (с рёвом: “Ничего не разбилось!”), Саймон сдерживает неуместный смешок – если дать ему волю, он неминуемо перейдёт в рыдания.