Бешеная стая - стр. 10

Отец. Я всегда отвечал на его текстовые сообщения – два или три в неделю, не больше. Он изредка звонил мне, боясь оторвать меня от дел и считая меня занятым человеком. Что же, так и было на самом деле. Разговаривать с родителями по телефону для меня – сущее мученье. Две-три фразы, и я начинал буксовать, подбирать слова и накручивать на палец воображаемый телефонный шнур. Еще я жутко не любил нравоучений, которые следовали за фразой вроде «у тебя голос сонный, ты не выпил?». И начинал психовать: «Нет (мама или папа), я не пил, и я не спал. На звонок сразу не ответил, потому что был в туалете. Да, я ел сегодня…» Нет, телефонные разговоры с родителями – это не для меня, это работа. Мы нечасто виделись – не чаще чем раз в полтора-два месяца, хотя жили в одном городе. Чаще они приезжали ко мне, ставя меня в известность по телефону: «Мы приедем». И называли время. Мне же приходилось подстраиваться под очередной визит, беспокоиться из-за горы грязной посуды в раковине, переполненного мусорного ведра, неубранной постели – что все это не успею убрать к их приезду. Но все приходило в норму, я добрел, становился ребенком, когда встречал их, угощал чем-то из холодильника. Моя жизнь, круто изменившаяся с распадом Следственного комитета, родителям не понравилась: я стал больше закладывать за воротник. А если честно, то просто стал выпивать, потому что на службе не пил вообще.

В преддверии встречи с родителями я вспоминал былое, как называл это сам мой отец. Я задавался вопросом: он воспитывал меня или нет? Он никогда не говорил мне, что дорогу нужно переходить на зеленый свет: он дожидался, когда погаснет красный, держа меня за руку. Он никогда не указывал на пыль в моей комнате – он каждый выходной затевал генеральную уборку, и, казалось, его не волновал тот факт, что он убирается в одиночестве, а я, к примеру, прилип к монитору. Плюс еще множество важных моментов, которые дошли до меня поздно. И в этом свете я спрашивал себя: а воспитывался ли я своими родителями вообще? А может быть, я был той самой малой частью, которая воспитывала их самих? Они только делали вид, что подавали мне пример – вот в чем соль, – они приучали к порядку себя, без меня у них ничего бы не вышло. Конечно, я рассуждал как птенец, еще не вылетевший из гнезда.

Когда я в таком вот духе думал о наших взаимоотношениях, я, в общем-то, выписывал мысленную характеристику на себя: я – их продолжение; мои ошибки – их недостатки; мои достоинства – их гордость.

Я умел держать кисть в руках, знал многое про светотени и светопередачу, и, надо сказать, эти знания, привитые мне отцом, не прошли мимо меня: я стал отличным фотографом. Эти знания не раз выручали меня и в военном училище, в которое я поступил назло или вопреки, не знаю, как правильно. Они помогли мне в работе: я начинал с обычного топтуна: слежка, фиксация на пленку, отчеты… Два года, и я пошел на повышение: оставаясь в аппарате ГРУ, я влился в небольшой коллектив Следственного комитета. Мы расследовали преступления в военной среде и, по возможности, не выносили сор из нашей избы. Мне довелось участвовать в расследовании одного финансового преступления, и следы привели меня в Главное финансово-экономическое управление Минобороны. Вольно или невольно, но я окунулся в историю этого подразделения: оказалось, что предшественником тогдашнего главы управления был генерал-полковник Николай Приказчиков. Он возглавлял его с 1996 по 2000 год. Прошло время, и вот я встретил этого генерала. Ему было около семидесяти, но голос у него оставался молодым; во время телефонного разговора я неверно определил его возраст.