Беседы с Vеликими - стр. 58
– Он тогда еще был необшарпанный.
– Да. А сейчас, естественно, мне никто не докажет, что Петербург красивее Москвы. Он хорош, но мой город – это Москва. Вообще в моей жизни существуют три с половиной, как я говорю, города. Вильнюс, естественно…
– Это половина или полтора?
– Нет, это целый город. А еще Лондон и Москва – естественно, я там больше всего времени провожу. И еще есть Париж. Я его знаю очень хорошо, он ведь недалеко от Лондона, и самое главное – там у меня живет сестра.
– А, так это Париж – полгорода?
– Я его считаю за половину, потому что все-таки я там не так много времени провожу. В Париж из Лондона я езжу на поезде. Под морем построили железную дорогу – это же чудо! А время в пути – всего 2 часа 40 минут.
– Знаешь, я как-то с Кохом разговаривал, а он немец…
– Я немка по бабушке. Отец моей бабушки был немец.
– Да? Замечательно… Так вот я ему говорю как-то: «А знаешь ли ты, Алик, что вот мы, хохлы и прибалты, круче вас? И круче русских?»
– Почему?
– Объясняю: и немцы, и русские, о крутизне которых столько говорится, слили в 45-м, то есть сразу прекратили борьбу против режима. А мы – и вы – после этого еще 12 лет воевали в лесах против тоталитарного режима. Ну как тебе этот тезис? Звучит красиво, правда?
– Звучит очень красиво. Но я никогда – меня так уж воспитали – никогда в жизни не исхожу из того, кто круче, не копаюсь в этом.
– Я тоже. Это же просто шутка была.
– Я понимаю. Меня всегда, например, раздражает – ну не раздражает, я так просто удивляюсь, – когда говорят: «Де Ниро круче Аль Пачино. Аль Пачино круче Гофмана». А как можно сравнивать? Все разные.
– И тем не менее мы-то оказались круче. Это шутка за пределами политкорректности. Я такие люблю. И немного всерьез про то же самое. У меня был знакомый литовец по фамилии Белопетравичюс.
– Это Белый Петравичюс.
– По кличке Бел. Он работал сначала где-то при правительстве, при советской власти. А потом пошел в бизнес. Он говорил: «Я всегда здесь жил, в Жуковке – и при советской власти, и сейчас. Потому что мне тут нравится. Вот я и живу». Он рассказывал мне, как после войны в Литве вызывал детей литовских офицеров и говорил: «Ну что, ребята, вступаем в комсомол?» А он сам был какой-то комсомольский босс. Те говорили: «Ты сошел с ума, какой комсомол! Мы ж приличные люди». Он отвечал: «Я так и знал… Поэтому я вас заранее на отправку в Сибирь записал». – «Не, ну тогда, сука, ладно, в комсомол». Он сделал прекрасную карьеру. Потом. В Москве.
– В мои времена все вступали в комсомол поголовно.
– Это понятно. Но вот с этим разделением, когда одни коммунисты, а другие – лесные братья, что стало в Литве? Настал мир?
– Не знаю, я не застала того времени. Я уже слишком поздно училась для этого.
– Ничего не осталось от того конфликта? Старики не спорили?
– Как не осталось – моя бабушка. Никто не спорил, потому что надо было жить. Естественно.
– И что бабушка?
– Она была четырнадцатым ребенком. Она была самой маленькой. Она говорит, что ее маме, когда та ее родила, было 62 года.
– Шестьдесят два!
– Но она ее уже не помнит, она после этого скончалась быстро. Моя бабушка жила с сестрами, они были ей как матери. Одна из сестер, Иоанна, жена владельца фабрик в России, была очень экстравагантная и темпераментная. Била китайский фарфор… Бабушке с ней не нравилось, и она уехала к другой сестре. А Иоанну с мужем расстреляли большевики… А одного ее брата застрелили немцы; они думали, что он убегает, а он бежал спасти корову из горящего сарая… Моя бабушка жива, ей сейчас 99.