Бес в серебряной ловушке - стр. 8
Однако есть и худший оборот. Индюк может оказаться хитрее и порассказать о грешках Пеппо в трактире. Вот тогда дело дрянь. В маленьком Тревизо новость разлетится быстрее, чем ведро помоев в хлеву. У Винченцо будут чертовски крупные неприятности, а о собственных бедах лучше и вовсе не думать. Виселица будет самой меньшей из них.
Тетивщик глубоко вздохнул, осаживая в животе гадкий холодок. Нужно срочно улизнуть и успеть обернуться дотемна. И тогда пусть Винченцо хоть на метле летает. А там поглядим, чего раньше времени загадывать.
Пеппо прислушался. Мастерская отбивала последние удары дневного пульса. Зычного баритона Винченцо не было слышно, а значит, хозяин отправился отужинать и вернется нескоро. Что ж, он неплохо поработал, верно? Тюк тетивы продают не каждый день. А после трапезы, от души сдобренной вином, хозяин будет ленив и умиротворен. Можно и отлучиться.
Напустив на себя озабоченно-занятой вид, Пеппо независимо прошагал к двери, выскользнул на крыльцо и почти бегом рванулся по улице, крутым спуском уходящей в разлом меж домов.
Вечером Тревизо не так шумен и бестолков, как днем. Селяне-торговцы разъехались, в тратториях дым коромыслом, а потому толчея на улицах редеет. Легче уворачиваться от чужих плеч и локтей, и разморенные ругательства, летящие вслед, уже лишены ядреной дневной злобы и лениво шлепают в спину, будто яблочные огрызки.
Пеппо пронесся знакомыми переулками, взлетел по старинным вытертым ступеням и толкнул рассохшуюся дверь, отозвавшуюся надсадным болезненным скрипом. Навстречу метнулась удушливая волна запахов – пыль, мыши, жидкая овощная похлебка и человеческая боль.
Тут же приблизился знакомый шелест, и приглушенный голос произнес:
– Джузеппе! Ты поздно сегодня.
Этот голос походил на медную дверную ручку – был так же сух, прохладен и невыразителен, но неизменно внушал чувство равновесия и незыблемости.
– Доброго вечера, сестра Лючия, – зачастил Пеппо, – я принес деньги. Простите, почти неделю не заходил…
Он уже спешно расстегивал ворот, нащупывая шнурок кошелька, но вдруг на его локоть легла осторожная ладонь.
– Джузеппе, не спеши.
Тетивщик замер. От непривычно ласковых нот в голосе монахини по спине пополз неприятный озноб.
– Сестра Лючия. Что-нибудь… – Он осекся.
– На все воля Господня, Джузеппе.
Монахиня замолчала, зашелестел велон [2], а дробный перещелк четок выдал, как пальцы ее суетливо забегали по костяным бусинам, будто складывая из них следующую фразу. И Пеппо понял, что знает слова, которые так спешно ищет сестра. И он давно уже готов.
– Джузеппе, Алесса умерла сегодня утром.
Нет, он был не готов. Весть обрушилась на него, на миг оглушив и лишив дыхания. Он боялся ее каждый день, месяц за месяцем, пять долгих лет. Он привык к этому страху, как привыкают к боли в гангренозной руке. Уже почти верил, что однажды рана сама собою заживет, если ни на миг не переставать о ней печься. Убеждал себя, что уже не так больно, как прежде. И вдруг очнулся, обнаружив на месте руки обрубок, кровоточащий сквозь бинты…
Сестра Лючия смотрела в окаменевшее лицо. Она точно помнила, что еще утром приготовила какие-то очень нужные, очень правильные слова, но они все не шли на ум. Привычно протянула руку, чтоб осенить Джузеппе крестным знамением, а он вздрогнул и отстранился, словно пальцы монахини были раскалены.