Бес в серебряной ловушке - стр. 34
– Ну и пусть! – Ярость ударила в голову, Годелот бросил поводья, соскочил с коня, вцепился в пыльную весту и сдернул тетивщика наземь. – Пусть, слышишь?! Это мой дом, куда мне идти отсюда?! Чего бояться, что терять?! Я и так уже все, к чертям, потерял!
Но Пеппо вскочил и снова схватил кирасира за плечо:
– Ты остался жив! Тебя Господь уберег, дурака, увел в чертов Тревизо, пока здесь творился ад! Если твой отец пал здесь – то он умирал счастливым, зная, что ты уцелеешь, а ты, выбросив в придорожную канаву последний ум, несешься вскачь за ним следом!
Красный туман заволок глаза, Годелот зарычал, с силой оттолкнул наглеца и замахнулся хлыстом, метя в ненавистное лицо. А тот увернулся, невесть как почуяв приближающийся удар, и выкрикнул на отчаянной яростной ноте:
– Не ходи туда, не надо, прошу!
Но шотландец уже снова запрыгнул в седло и понесся к замку.
Он обернулся лишь на миг, выхватив взглядом одинокую фигуру, стоящую на дороге, мечущиеся на ветру черные пряди, полыхающие злобой и страданием слепые глаза. Сплюнул пыль, понукая скакуна, а в спину летел крик:
– Ну и катись к дьяволу! Давай, пришпоривай! Сдохни поскорее, мне пригодится твой конь!
Годелоту не было дела до воплей висельника, он мчался вперед, уже видя настежь распахнутые ворота. Конь фыркнул, переходя на рысь, а потом вовсе на шаг, испуганно прядая ушами.
Мертвые дубы, всего неделю назад неумолчно бормотавшие листвой и скрипом веток, щебетавшие сотнями птичьих голосов, сейчас молча скребли обугленными пальцами по старинной кладке стены, испещренной щербинами ядер, что остались от давних битв. Коршун тяжелыми скачками пробирался по навершию ворот, поглядывая на пришельца круглым желтым глазом. Годелот двигался к воротам, сжимая зубы. Он боялся остановиться, не смел оглядеться, потому что знал: один долгий взгляд вокруг может лишить его мужества. Ворота впереди – лишь войти, и тогда он в полной мере постигнет всю глубину своей потери. Страшно… Но этот путь в неведении еще страшнее. А там, позади, он хладнокровно бросил доверившегося ему слепого человека. Однако бояться еще и за него уже не было душевных сил.
Годелот ощутил, как нервы все туже натягиваются звенящими струнами, грозя лопнуть, и пришпорил вороного:
– Пошел, дружище! Помирать – так давай поскорее!
Конь преодолел последние футы и ворвался во двор замка. Дымная горечь хлестнула по лицу, с карканьем поднялись тучи воронья, и Годелот соскользнул наземь, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота, а ручейки холодного пота пробираются за воротник.
Седые гарнизонные вояки, ветераны кровавых баталий и пошлых кабацких драк, любили порассказать о красотах своего бурного прошлого. И Годелот замирал, ощущая в груди упоительный трепет от историй о полях сражений, где израненные воины вслушивались в последние слова умиравших друзей, закрывали глаза павшим братьям, вынимали мечи из еще теплых рук отцов. Те рассказы пахли порохом и кровью, славой и мужеством. Но никто, ни один из подвыпивших рассказчиков, не поведал Годелоту, как смердят под солнцем тела, еще сжимающие рукояти клинков в окоченевших пальцах. Как вороны проклевывают дыры в пропыленном сукне колетов, как монотонно зудят мухи, как тускло отражается солнце в раскаленных пластинах нагрудников.