Белые одежды. Не хлебом единым - стр. 38

– Надо зайти завтра к ней пообедать…

– Я пошел, – сказал Стригалев, поднимаясь.

– И я с тобой, – поднялся и Цвях. – Пусть молодые побеседуют…

Они ушли не оглядываясь. И тогда поднялась Елена Владимировна, прошлась, остановилась и носком туфли описала вокруг себя нерешительную кривую.

– Ну что? Займемся ботаникой?

– Не знаю, поможет ли мне сегодня природа? – Но он все же встал.

Они прошли в молчании до калитки, и, когда миновали ее и перед ними открылись поля, она, плотно сжав губы, вопросительно посмотрела на него.

– Я обижен, огорчен и не знаю, как выйти из этого состояния, – сказал он.

Елена Владимировна молчала.

– Менее чем за сутки вы обманули меня три раза. – Он благосклонно и холодно смотрел на нее.

Она только ниже опустила голову.

– Вчера, – продолжал он, – вы вовсе не прогуляться пошли со мной, а на разведку относительно сухарей. Боюсь, что и сегодня у вас есть боевое задание…

– Есть и сегодня, – сказала она, тряхнув головой от смущения. – Но я и без задания пошла бы…

– Относительно этого задания. Вы все хотите узнать о том, как комиссия отнеслась к этим вашим шитым белыми нитками мичуринским работам. Ну, во-первых, они все-таки похожи на хорошие мичуринские работы. Во-вторых, все это вполне можно принять за рвение: вы стремитесь ответить делом на призыв сессии. Цвях так и понял. А в-третьих, вы знаете, что я догадался, что дело обстоит совсем не так… Но я не брошусь, подобно гончему псу, по горячим следам. Мне не нравятся эти приказы министра Кафтанова. Я считаю их ударом по науке. Если бы была подлинная дискуссия без ласкового перебирания в руках у начальства наших питательных трубок… Вы знаете, о каких трубках я говорю?

Она кивнула.

– …я, может, и полез бы копаться поглубже в ваших прививках. Но я уже сильно обжегся лет семнадцать назад на поисках правды. А искал с закрытыми глазами… Теперь я тоже ищу. Но все время поглядываю на компас.

Высказав это, Федор Иванович остановился и так же холодно и благосклонно посмотрел на нее:

– Так что боевое задание ваше мы можем считать выполненным. Вы мне теперь можете сказать: «Не провожайте меня дальше, я иду жарить для Тумановой котлеты де-воляй». Я не пойду дальше, пока вы мне не скажете, почему вы в ответ на мою откровенность, в которой вы не сомневались, три раза – три раза! – солгали мне.

– Ну что ж, скажу, – ответила Елена Владимировна и, нагнувшись, на ходу сорвала травинку. – У меня, дорогой Федор Иванович, тоже есть своя завиральная идея. Я тоже не раз в жизни обжигалась и предчувствую, что самое большое пламя впереди. У нас так много подлости… В прошлом году ехала в трамвае и потеряла билет. Билет стоит пятнадцать копеек. Казалось бы, возьми молча рубль штрафу, и все. Так нет – все помешались на воспитании. Ваш академик воспитывает картошку, а эти – взрослых людей. Воспитывают на каждом шагу. Контролеры, молодые, все студенты, поймали меня и увели к себе в какую-то каморку. Допрашивали, фотографировали – и все с идиотской радостью, как будто счастливы, что я им попалась и что им разрешили меня терзать. Никаких доводов, никаких просьб о пощаде не слышали. А потом развесили свои «Не проходите мимо» по всему городу и в трамваях, и там я висела с пьяницами и хулиганами в качестве «злостного зайца». Как вашу черную собачку гоняли. И билет ведь нашла потом, пошла к ним. Их начальник – тоже студент, в прыщах весь, – только смеялся: «Во-от чепуха какая!» У нас в институте тоже есть свои любители воспитывать. – Голос Елены Владимировны начал дрожать. – Один раз я опоздала минуты на три. И вдруг через неделю смотрю – висит «Не проходите мимо», и там я. Фотография: вся растрепанная, вот с такими глазами бегу на работу. У нас есть такой Лылов, профсоюзный деятель. Вот он забирается на чердак или за угол прячется и фотографирует того, кто опоздает, кто на пять минут раньше уйдет, – и в свою газету. Разумеется, когда мы остаемся после работы на три часа заканчивать эксперимент, этого он не видит. Когда вместо кино идем в выходной на овощную базу, в ледяное хранилище налегке идем картошку гнилую перебирать – это ему не интересно. И вообще грустно, Федор Иванович…