Белград - стр. 21
В квартире, что она сняла на Свердлова, – узорный татарский балкончик с видом на горы вдали, подновленный душ, софа и скрипучая кушетка.
– Что вы хотели за такие копейки, – хозяйка сразу перешла в наступление. – Это исторический центр. Тут эта, как ее? Ну, вы знаете, артистка жила.
– Книппер, – брякнула Аня, выуживая из рюкзака ноутбук.
– Наверное… – хозяйка расстроилась.
Уходя, она всё бурчала, что ладно уж, договор дороже, все-таки Аня на месяц сняла, и она же не знала, что Книпсер… хоть бы табличку на доме повесили, сидят в своих архивах и ничего не рассказывают, а ей – сплошь убытки. У хозяйки был южный говорок, с гхэканьем и восходящей интонацией. Когда за ней, наконец, захлопнулась дверь, по лестнице словно затопала прочь целая процессия.
Аня еще раз огляделась и прикинула: допустим, на месте душа стоял умывальник (в Ялте в те времена уже был водопровод), а там, значит, была кухонька. Вот тут – Аня зажмурилась возле старой кушетки – ширма, черная, с красно-золотыми всполохами, расписанная по-восточному. На ум пришла мамина хохломская миска.
Аня наступила на горячий квадрат пола, прямо желтый на красном советском коврике, постояла-погрелась после московских затянувшихся дождей. Где тогда жили эти две артистки, не так уж важно, да и редактор в издательстве сказала: «Не знаешь – выдумывай, но посочнее».
Ялта плавилась под солнцем, липы по улице Кирова точно макнули верхушками в теплый, слегка загустевший желток. Завтракать было некогда. Аня торопилась, шлепая по пяткам задниками сланцев, – скорее на Белую дачу, в дом-музей Чехова, присмотреться к обстановке и саду, а уж потом засесть в кафешке на набережной, заказать глазунью с кофе – и вперед. Сделать зачин истории.
Кирова – самая длинная улица в Ялте. Идешь, идешь, и вот уже тротуар ныряет куда-то вниз, а машины шоркают покрышками словно у тебя по плечам. На тенистой стороне Аня огибала магазины, выставившие наружу коробки с трусами («распродажа»), палатки с квасом и бродячих собак, от жары спавших вповалку. Аню обогнал самокат и протренькали пару раз велики за спиной, но в целом улица была пустынна. Конечно, все на море. В витринах красовались надувные кислотно-розовые фламинго.
А потом она висела на заборе. Ни дать ни взять – «антоновка». Эти фанатки столетней давности не давали Чехову прохода. Аня полезла на витые, в облупленной белой краске прутья от того, что в музее объявили «спецпосещение» для «этнических немцев». По аллеям кружили старухи с алыми морщинами губ из-под старомодных шляпок и два старика в рубашках с короткими рукавами. Один опирался на трость, второй, видимо, на жену. Тощие руки обоих белесо и немощно светились. Перевалившись через забор, Аня притаилась за стеблями бамбуков. Здесь темно даже днем. Вроде как Чехов насажал их, чтобы сделать удочки, но не дожил…
Рассмотрела дом: по-южному зеленая тень кедра на стене, крыша красно-коричневая, под черепицу, и входная дверь ей в тон. Подкрасться ближе мешала груша, образовавшая зонт над голубой скамейкой. Ветви, старые, корявые, кое-где качали налитые плоды. Аня занозила ладонь о бамбук, ступила в падалицу, уже начавшую подгнивать. Пригнулась. Как оказалось – вовремя. Потому что старики, видимо, те самые немцы, перебежав все мостки, растрепав розовый куст, ринулись прямо к голубой скамейке. Экскурсовод кричала им вслед: «Только ничего не рвите! Пожалуйста! На скамейку нельзя! Это скамейка Книппер!». Но старик, который только что опирался на жену, бодро подхватил свою старушку, поставил на голубое сиденье, и та сорвала грушу и с хрустом надкусила недоспелый бок. Экскурсовод, запыхавшись, сообщила, что эти деревья высадил сам Чехов, и плоды их берегут до слета чеховедов. Заслуженным биографам – и то достается по дольке. А многие так волнуются за столом в гостиной, что и попробовать не смеют. Надвигаясь на стариков, экскурсовод шипела и трясла щеками. Немцы с виноватым видом дожевывали свой трофей. И только Аня из-за бамбука заметила, как они подмигнули друг другу и сказали «Prosit».