Белая вежа, черный ураган - стр. 14
Лишь один из них – атташе по культуре Пиотровский – заперся за железной дверью «комнаты для сжигания секретных документов» и жег в камине кипы секретных донесений, сводок, отчетов… Фанифатов попытался взломать дверь, но под рукой не оказалось ни ломика, ни топора. Он прекрасно понимал, что происходит за секретной дверью, кричал, угрожал, но Пиотровский делал свое дело – ворошил кочергой в груде бумаг – гори, гори ясно!
Все они и сгорели. Когда разъяренный Фанифатов взломал наконец дверь, в камине догорал последний ворох бумаг.
Будь его воля, он бы набросился на атташе и придушил его или надавал по физии. Но в Варшаве еще оставались наши дипломаты, и пришлось соблюдать статус неприкосновенности.
– Почему пан не открывал дверь?! – подступал он с бессильным гневом.
– Согласно инструкции я могу открыть дверь по специальному стуку – три коротких и три длинных. А в дверь стучали беспорядочно, – с вежливой издевкой отвечал Пиотровский. Крыть было нечем…
За упущение секретных документов польского генконсульства майор Фанифатов был снят с должности и отправлен с понижением в никому не известную 49-ю стрелковую дивизию на должность начальника Т-ретьего отдела.
Глава пятая. Севастопольская страда
В последний год Васильцова донимала бессонница. Голова была обвязана тугой чалмой ночных дум. Иногда он подшучивал над собой: «спал плохо, но мало». Спасало любимое суконное одеяло, которое всегда переезжало с ним в портпледе – что на походные биваки, что на казенные квартиры. У одеяла было одно важное свойство (во всяком случае, Константин Федорович в это свято верил): стоило в него завернуться с головой, и все служебные, житейские, любовные и прочие проблемы отлетали в стороны, как пули от брони. Правда, проблемы эти, приняв обличье тех или иных людей, так и стояли в изголовье постели и только того и ждали, чтобы Васильцов высунулся из-под своей «брони». Они тут же набрасывались на него, забивая клетки мозга своими неотложными делами: «подписать, согласовать, прибыть, составить, разобраться, наказать, поощрить, срочно доставить, отчитаться…» Не было от них спасения, кроме потертого походного одеяла. Но больше всего досаждала одна настырная мысль – она проникала даже в «укрытие» и сверлила, как зубная боль: «Не успеем…» Не успеем завершить укрепрайон, оборудовать доты, поставить в них орудия… Не успеет и он, полковник Васильцов, привести свою 49-ю стрелковую в боевую готовность. Да и как ее сейчас приведешь, когда дивизию раздергали, оставили без артиллерии, без саперов, без ПВО, когда ее так разбавили молодыми, необученными, а главное, непонимающими русского языка бойцами-азиатами? И никто тебе не придет на помощь, если немцы навалятся; фланги голые, соседи далеко. Далече и всезнающие начальники – что командир корпуса, что командующий армией, и уж тем паче командующий фронтом… Вот от этой мысли могла избавить только хорошая доза местного бимбера[7] или фабричной зубровки. А поутру – капустно-огуречное похмелье.
А тут еще сплетня, которую пересказал ему Потапов – будто бы он, полковник Васильцов, завел себе любовницу в лице жены своего подчиненного майора Робака. Да, он брал у Ирины Власьевны, у преподавательницы немецкого языка, платные уроки. Но не более того.
И хотя комиссар не поверил в навет, все же сердце заныло тупой животной болью, как палец, придавленный грязным каблуком. Ни одной нотки, облагораживающей страдание души, не было в этой боли.