Басурман - стр. 17
– Клянусь…
– Постойте… видел там духовника…
– Понимаю, вы хотите… идем.
Они вошли в соседнюю комнату.
Там стоял старец священнослужитель со Святыми Дарами, готовясь отрешить ими земного от земли и дать ему крылья на небо.
– Отец святой, – произнес торжественно барон, – будьте посредником между мною и живым Богом, которого призываю теперь в свидетели моей клятвы.
Священник, ничего не понимая, но увлеченный необыкновенным голосом хозяина, возвысил чашу с Дарами и преклонил благоговейно белую, как лен, голову.
– Теперь говорите за мною, – прервал дрожащим голосом Фиоравенти, будто испуганный священнодействием, – но помните, что двадцать минут, не более, осталось для помощи вашей супруге. Упустите их – пеняйте на себя.
Эренштейн продолжал таким же торжественным, глубоко изливающимся из души голосом, но так, чтобы его нельзя было слышать в спальне жены:
– Если моя Амалия будет спасена, клянусь всемогущим Богом над пречистым телом Его единородного Сына, и да погибну я в муках адских, да погибнет, как червь, род мой, когда я преступлю клятву эту…
Тут он обратил глаза на врача, ожидая его слов. Врач с твердостью произнес:
– Если у меня родится сын, первенец…
Барон повторил:
– Если у меня родится сын, первенец…
– Году отдать его, сына моего, падуанскому врачу Антонио Фиоравенти…
Барон остановился… к сердцу его прилил горячий ключ… Он взглянул на искусителя всею силою своих понятий… Этот взгляд напомнил ему приключение в Риме… Он узнал своего противника и угадал свой приговор.
– Говорите же, господин барон: из двадцати минут убыло уже несколько…
Эренштейн дрожащими губами продолжал:
– Году отдать его, сына моего, падуанскому врачу Антонио Фиоравенти, тому самому, которого я, лет за пять тому, оскорбил без всякой причины и у которого я ныне, пред Иисусом Христом, отпустившим грехи самому разбойнику, прошу униженно прощения…
– Прощения?.. А!.. Нет, гордый барон, нет теперь пощады!.. Пять лет ждал я этой минуты… Говорите: клянусь и повторяю мою клятву отдать моего первенца, когда ему минет год, лекарю Фиоравенти с тем, чтобы он сделал из него со временем лекаря; почему властью отца и уполномочиваю над ним господина Фиоравенти, а мне не вступаться ни в его воспитание, ни во что-либо до него касающееся. Если ж у меня родится дочь, отдать ее за лекаря… Один он, Фиоравенти, имеет право со временем разрешить эту клятву.
– Нет, я этого не произнесу…
– Спасите меня, умираю!.. – послышался из другой комнаты ужасный голос госпожи Эренштейн.
И барон немедля проговорил все слова Фиоравенти, одно за другим, могильным голосом, как будто читал свой приговор казни. Холодный пот капал со лба его; кончив, он упал без сил на стул, поддерживаемый верным служителем Яном и священником, давно неравнодушными свидетелями этой ужасной сцены. Оба спешили подать ему помощь.
Между тем Фиоравенти бросился в спальню. Через несколько минут Эренштейн открыл глаза, и первый звук, который он услышал, был крик младенца. Все было забыто.
Он осторожно подошел к дверям спальни и приложил к ним ухо: родильница тихо говорила… она благодарила врача.
Врач возвратился и сказал:
– Господин барон! Поздравляю вас с сыном.
Глава третья. Было ли исполнение?
О тайне Царской никто не узнал: но все примечали, что крепко Царь был печален – он все дожидался: вот придут за сыном; днем он покоя не знал, и сна не ведал он ночью. Время, однако, текло…