Балтийское небо - стр. 19
Кабанков кивнул.
– Правда, что он прожил еще минут двадцать?
– Не знаю… Минут восемь может быть… – шепотом ответил Кабанков, подходя к двери. – Он захлебнулся кровью. У него грудь прострелена навылет в двух местах. Когда его вынимали из самолета, кровь била между губами фонтаном.
– Он помнил что-нибудь? – спросил молоденький летчик с детским любопытством.
– Ничего не помнил, – ответил Кабанков.
– Перелетел через море с простреленной грудью! – сказал молоденький летчик. – Шел прямо за капитаном и Серовым и ни разу не сбился. Я видел, я сзади всех шел, за Байсеитовым. А ведь он уже умирал…
– Техник его на аэродроме только тогда начал догадываться, когда увидел, что он идет на посадку, не выпустив шасси, – сказал второй летчик, доселе молчавший.
Это был человек несколько постарше, высокий, худощавый, слегка сутулившийся, с добрым, грустным и умным лицом.
– Круг над аэродромом сделал правильно, но шасси не выпустил и самолет посадил на брюхо, – продолжал он. – Шасси у него в порядке – значит, просто сил не хватило. Он потерял сознание, только когда посадил. Замечательно посадил! Костыль немного сбил в сторону. Техники за ночь исправят, и к утру самолет будет цел.
– Все равно летать на нем некому, – сказал Кабанков.
Он слегка приоткрыл дверь и заглянул в щелку. Все сразу замолчали. Он приоткрыл дверь шире.
Лунин тоже заглянул в дверь и впервые увидел капитана Рассохина.
Рассохин сидел за столом. На столе стояла большая керосиновая лампа, и лицо его было хорошо освещено. Широкие скулы, рыжие брови, шероховатая кожа с крупными веснушками – из тех лиц, которые называют конопатыми. К маленьким, подвижным, широко расставленным голубым глазам со всех сторон сбегались сухие, как щепочки, морщинки. Ему, пожалуй, лет тридцать. Деревенское, крестьянское лицо. И в то мгновение, когда Лунин его впервые увидел, на этом лице было только одно выражение – бешенство.
Появившихся в дверях Кабанкова и Лунина Рассохин не заметил – может быть, потому, что слишком яркий свет лампы на столе мешал ему. Он глядел только на человека, стоявшего перед ним по другую сторону стола. Глядел с бешенством.
Это был смуглый красавец, сухощавый и прямой, горбоносый, черноволосый, с черными бровями, сросшимися на переносице. Из-под этих бровей он прямо смотрел в лицо Рассохину. В руках он держал свой лётный шлем, теребил и мял его. Каждые полминуты он оглядывался, словно боялся, что кто-то стоит у него за спиной, хотя за спиной у него никого не было.
– Ты бросил его аккуратненько, – говорил Рассохин, с ненавистью глядя ему в лицо. – Ты его ведомый и должен был смотреть, чтобы никто не зашел к нему в хвост. А ты аккуратненько бросил его.
– Я сбил «юнкерс», – сказал горбоносый, глядя на Рассохина прекрасными, слегка навыкате глазами.
– Плевать я хотел, что ты сбил «юнкерс»! – крикнул Рассохин. Он побледнел от гнева, и все щербинки у него на лице стали еще заметнее. – Ты погнался за «юнкерсом», а его застрелили. Не бывает таких случаев, когда можно оставить ведущего! Не бывает!
– Я сбил «юнкерс», – повторил горбоносый упрямо и обернулся.
Он, видимо, уже очень много раз повторял эту единственную фразу.
Рассохин ударил веснушчатым кулаком по столу. Он хотел крикнуть, но бешенство перехватило ему горло, и он почти прошептал: