Бал безумцев - стр. 7
Клери-отец смотрит на Теофиля, который ест с привычным аппетитом. Когда он обращается к старшему сыну, его тон смягчается:
– Теофиль, ты уже прочитал новые книги, которые я тебе дал?
– Еще нет, мне нужно было кое-что еще проштудировать. Возьмусь за них в начале марта.
– Через три месяца ты начнешь работать делопроизводителем, я хочу, чтобы к тому времени ты повторил все, чему успел обучиться.
– Непременно этим займусь. Пока не забыл, завтра после обеда я иду в дискуссионный салон. Кстати, там будет Фошон-сын.
– Не упоминай при нем о наследстве, а то он расстроится. Однако я одобряю твои планы – упражнения для ума весьма полезны. Франции нужна мыслящая молодежь.
Эжени поднимает голову:
– Говоря о мыслящей молодежи, вы имеете в виду и юношей, и барышень, не правда ли, папенька?
– Сколько раз тебе повторять – женщинам нечего делать в общественных местах.
– Как это печально – представить себе Париж, населенный одними мужчинами…
– Довольно, Эжени.
– Мужчины слишком серьезны, они совсем не умеют веселиться. А вот женщины могут и построжиться, и посмеяться.
– Прекрати мне перечить.
– Я вам не перечу – мы всего лишь дискутируем. Ведь вы поощряете Теофиля в его намерении заняться этим завтра с приятелями.
– Хватит! Я говорил тебе, что не потерплю дерзости в своем доме. Выйди из-за стола.
Отец со звоном бросает приборы на тарелку и буравит Эжени взглядом. Ей кажется, что густые усы мэтра Клери и обрамляющие лицо бакенбарды шевелятся от гнева. У него даже побагровели лоб и скулы. Что ж, сегодня ей, по крайней мере, удалось добиться хоть каких-то эмоций.
Девушка кладет вилку и нож на тарелку, салфетку – на стол, поднимается, кивает на прощание родственникам и под их взглядами – удрученным матери и веселым бабушки – покидает обеденную залу, вполне довольная произведенной сумятицей.
– Стало быть, ты не смогла сдержаться нынче за столом?
За окнами совсем стемнело. В одной из пяти спален апартаментов Эжени взбивает подушки, а бабушка, уже в ночной рубашке, стоит позади и ждет, когда внучка приготовит для нее постель.
– Нужно ведь было немного развлечься. За обедом царила такая скука! Садитесь сюда, бабушка.
Эжени, взяв старую женщину за морщинистую руку, помогает ей сесть на кровать.
– Твой отец дулся до самого десерта. Тебе стоит укротить нрав – говорю это ради твоего же блага.
– Не беспокойтесь за меня – едва ли я сподоблюсь упасть в глазах отца еще ниже.
Эжени берется за голые худые ноги старухи, поднимает их на постель и накрывает ее одеялом.
– Вам не холодно? Может быть, принести еще одно одеяло?
– Нет, милая, все чудесно.
Девушка склоняется к благодушному лицу той, кого она укладывает спать каждый вечер. Ей нравится смотреть в эти голубые глаза, а бабушкина улыбка, от которой щурятся выцветшие глаза и от них разбегаются веселые морщинки, – самая ласковая в мире. Эжени любит эту женщину больше, чем мать; отчасти, возможно, потому, что и бабушка любит внучку больше, чем могла бы любить родную дочь, которой у нее никогда не было.
– Эжени, деточка, твое величайшее достоинство – вместе с тем твой величайший недостаток. Ты слишком свободна.
Морщинистая рука, вынырнув из-под одеяла, касается темных волос внучки, но та на бабушку уже не смотрит – взор Эжени обращен в дальний угол комнаты, там сосредоточено все ее внимание. Она не впервые застывает так, глядя в одну точку в пространстве, но никогда не остается в подобном состоянии надолго, чтобы об этом можно было всерьез беспокоиться. Возможно, какая-то мысль или воспоминание пришли ей на ум и повергли в душевное волнение. А может быть, с ней происходит то же самое, что было в двенадцать лет? Тогда Эжени клялась, что увидела нечто невообразимое. Старуха поворачивает голову в том же направлении – в углу комнаты стоит комод, на нем ваза с цветами и несколько книг.