Азазель - стр. 3

(айлюля (араб.), или сентября) сто сорок седьмого года эры Мучеников{6}, соответствующего четыреста тридцать первому году после рождения Иисуса Христа, тому злосчастному году, когда был отлучен и изгнан досточтимый епископ Несторий и сотряслись столпы веры. Я не знаю, как и когда завершу ее, но поведаю о том, какой соблазн и муки довелось испытать мне и прекрасной Марте, что приказал сотворить проклятый коварный Азазель и что случилось с настоятелем монастыря, в котором я обретаюсь, но не нахожу мира и покоя. И еще в этом повествовании я помещу рассказ о своей жизни после ухода с родины, лежащей на краю города Асуан на юге Египта, где несет свои воды Нил, о котором жители моей деревни говорили, что он вытекает из рук Бога, а воды его льются с небес. В детстве я и сам верил в эту сказку, пока не стал учиться в Наг Хаммади, Ахмиме, а затем в Александрии. Тогда я осознал, что Нил такая же река, как и все прочие реки, и все вещи такие же, как и везде. Отличными от других делаем их мы сами, окутывая покровом фантазий, мыслей и веры.

С чего же начать? Прошлое мешается и путается в голове. Быть может, начать словами моего старого учителя Сириануса, говорившего: «Все, во что мы верим, – чистейший вымысел». Начало, конец – все это не более чем точки на прямой линии, границы которой существуют лишь в нашем воображении либо на бумажках, на которых мы строчим то, что напридумывали. А в жизни, да и во всей вселенной, всякая вещь вращается по кругу, взаимодействуя с другими вещами. У истины нет ни начала, ни конца, все, что существует, – лишь непрерывная последовательность. Одно явление цепляется за другое, образуя круг, от которого расходятся новые круги. Наполняется жизнь, замыкается ее круг и истощается смертью, и мы возвращаемся в то, из чего вышли…

Голова моя идет кругом, в сердце теснятся и вихрятся воспоминания, перед которыми я бессилен…

С чего же начать?.. Я начну с настоящего, с моего заточения в келье, длина и ширина которой не больше двух метров. Она меньше, чем некоторые египетские могилы. Стены ее облицованы камнем, добываемым в расположенных неподалеку каменоломнях. Из него построено большинство местных зданий. Когда-то камень был белым, но со временем потерял цвет.

Вход в келью запирает хлипкая деревянная дверь без замка, за ней длинный коридор, куда выходят кельи других монахов. Убранство моего пристанища небогато. Я сплю на деревянном топчане с тремя подстилками из войлока и льна – это мягкая и легкая ткань. Но я привык спать сидя, как это принято у египетских монахов. В левом углу напротив двери стоит небольшой стол. На нем – чернильница и старая лампа с хилым фитилем, дающим дрожащий свет. Под столом лежат еще не исписанные белые листы пергамента и палимпсесты, надписи с которых соскоблены. Рядом со столом – мешок с сухарями, кувшин с водой, фляга с маслом для лампы и свитки книг. Над всем этим на стене висит вырезанная на дереве икона Девы Марии. Лишь на ее, Девы и Матери, лике отдыхает мой взор.

В другом углу стоит деревянный, украшенный узорами из медной проволоки сундук – его, полный фиников, подарил мне как-то один богач из города Тира, когда я вылечил его от хронического поноса, не взяв платы по обычаю благородного мудреца Гиппократа, который научил род людской медицине, описав свое искусство в книгах… А может, это Азазель соблазнил его все записать?