Айбала. История повитухи - стр. 9
Меседу тоже уродилась красавицей – не зря получила при рождении свое имя[9],– но ходила с отрешенным и строгим выражением лица, а с недавних пор покрылась[10], так что теперь не то что из дома, а даже из женской половины не выходила без никаба[11].
Айбала любила сестер и очень грустила, когда сперва Зайнаб покинула дом, а через год – Гезель. Если бы они остались в ауле, Айбале было бы проще смириться с их замужеством. Но они были слишком хороши для местных мужчин, как любила говорить соседкам Шуше, потому и уехали в большие села, где и медицина, и школы для детей, и магазины, а их мужья не чурбаны малограмотные, а уважаемые люди при должностях и при деньгах.
Айбала знала, что скоро наступит очередь Меседу. Со слов матери она поняла, что жених уже есть на примете: местный, из аула. Только и ждут, когда Меседу исполнится шестнадцать, а это совсем скоро, в начале февраля. Айбала знала, что с замужеством младшей сестры на ее плечи ляжет все хозяйство. Отец с прошлой весны мучился легкими, постоянно кашлял, ездил даже в районную больницу, где ничего ему толком не сказали, а мать, хоть и была еще крепка и ничем серьезным не болела, все силы отдавала роженицам, и устала уже, и хочет спокойной старости. Поэтому для Айбалы существовало два пути, если она не хотела надорваться раньше времени: или выйти замуж (но этот вариант казался настолько невозможным, что она его не рассматривала), или стать повитухой и самой зарабатывать на хлеб, получив тем самым толику независимости и уважения, которые все мужчины, даже самые никчемные, получают по одному лишь праву рождения.
Смирившись с фатальной несуразностью своей фигуры – высоким ростом, длинными руками, большими ступнями, – Айбала приучила себя быть как можно более незаметной, когда появлялась в людных местах. Она одевалась в темное, носила мужскую обувь на плоской подошве и держала глаза опущенными, даже если рядом были только женщины, а заговаривала лишь тогда, когда к ней обращались, понижая голос до необходимого минимума, чтобы ее ответ могли услышать.
Айбале была уготована незавидная участь изгоя, и она избежала ее лишь по счастливому стечению обстоятельств: сперва благодаря ремеслу матери (Шуше беспрекословно уважали не только женщины, но и мужчины, и это уважение распространялось на всех членов ее семьи), а с семнадцати лет – благодаря своему внезапно открывшемуся дару, тем более ценному, что врачей в ауле, несмотря на установившуюся в Дагестане более полувека назад советскую власть, отродясь не водилось. Местные жители справлялись с хворями как могли: заваривали травы, взывали к Всевышнему, а чаще просто терпели, пока пройдет та или иная боль. И если мужчинам от дара Айбалы было ни горячо ни холодно, женщины, завидев ее, заискивающе улыбались и преувеличенно душевно приветствовали. Айбала, не привыкшая к такому отношению, поначалу смущалась, потом привыкла. Но несмотря на повышение своего статуса в глазах односельчан, по-прежнему говорила тихо и не поднимала на собеседника взгляд.
И только в своей комнате, плотно закрыв дверь и убедившись, что ее никто не потревожит, Айбала могла ненадолго скинуть груз, давивший на плечи. Сняв по-старушечьи повязанный платок и распустив волосы, она вставала у окна и, бездумно глядя на каменную кладку ограды, грезила об иной, не связанной с аулом жизни: незнакомой, свободной, смутно-тревожной, одновременно желанной и пугающей.