Автобиография Иисуса Христа - стр. 4
Вечером, когда беседа закончилась и дети разошлись, я соврал священнику, что у меня нет родителей и мне некуда идти. Он посоветовался с кем-то, и мне разрешили остаться на территории Храма, пока не кончатся дни праздника.
Я знал, что должен постоянно учиться, и решил, что в Храме у меня будет такая возможность – там можно было беседовать со многими образованными людьми и узнавать новое.
Мне дали пресную лепешку и козьего молока и отвели в небольшую постройку рядом с хранилищем масла, похожую на конюшню для пары лошадей. Там была чистая солома. Я лег на нее. За краем камышовой крыши виднелось звездное небо. Я думал о том, что есть люди, которые верят в небесные светила, а кто-то поклоняется черным камням, упавшим с неба… Так говорил эллин Никандрос, многому научивший меня в Нацерете по своим свиткам. И я решил тогда, что какой-нибудь врач, вылечивший прокаженного, больше достоин любви, чем камни или священники Храма, которые даже все вместе не могут ясно ответить ни на один вопрос.
Мне было страшно, потому что, глядя в небо над Храмом, я вспомнил слова пророка Исайи: «Истлеет все небесное воинство; и небеса свернутся, как свиток книжный; и все воинство их падет, как спадает лист с виноградной лозы и как увядший лист – со смоковницы».
Мне было тревожно и горько. Я понял, что не хочу возвращаться с родителями в Нацерет. Но почему? Как мне дальше жить? Почему священник не сказал ничего существенного? Я искал ответы… Я понимал, что мой отец стар и скоро должен умереть. Да и мой ли это отец? Вряд ли. Кто он для меня? Чужой мертвец… Я заплакал. А мать была холодна и мечтала найти нового мужа. Ее тяготил старик Иосиф. Я любил их, но понимал, что если вернусь домой, это не сделает меня сильнее… Я должен был идти к жизни, прочь, прочь от моих смертных родителей.
В Нацерете жила девочка Ревекка, которая мне нравилась: маленький пухлый рот и глаза, наполненные темным огнем. Она была очаровательна и упряма, и какая-то особенная сладость таилась в этом ее упрямстве – его хотелось тихо и настойчиво сломить. В ней, в ее стройном смуглом теле, было заключено горячее и хрупкое дыхание бытия. Она была похожа на горный тюльпан. Или на анемон. А в моем отце жизнь дотлевала… А матери не было дела до меня.
Но и Ревекка не стоит того, чтобы погружаться в прошлое. Я не хотел возвращаться домой.
«Может быть, отправиться в Афины, чтобы продолжать учиться?» – думал я. Никандрос к тому времени уже научил меня всему, что знал сам, в том числе эллинскому языку и латыни, азам риторики и философии, а еще – определять путь и делать небольшие прогнозы событий по звездам. Я даже читал с ним римских поэтов, разбирая каждую строку: Вергилия, Катулла, и они нравились мне больше, чем Книга Премудрости Бен-Сиры или описание мрачных подвигов Юдифи – кровожадной девственницы, отрезавшей голову доверчивому Олоферну[3]. Помню, как меня взволновали впервые прочитанные строки Эмпедокла Акрагантского: «Радуйтесь – бог среди вас! Из смертного стал я бессмертным». Я держал в руках свиток, и казалось, Бог стоял за моей спиной, вызванный этим стихом из бездны.
Рожденный на кладбище, я лежал на конюшне и думал: кто я? Неужели я создан только для того, чтобы в этом удивительном мире заменить собой ночующую лошадь? Глаза слипались. Я свернулся на соломе, как зверь. Ночи на исходе месяца нисана