Аттила. Падение империи (сборник) - стр. 32

Однажды вечером четверо товарищей бродили от скуки по широким улицам, меж походных бараков, беседуя с чувством нравственного угнетения.

– Нет ничего удивительного, – заметил Приск, – если варвар, дикарь возмечтал о себе при таком ошеломляющем успехе и, ослепленный своим счастьем, впал в безграничное самомнение. Эту душевную болезнь мы, греки, называем «гибрис»[8].

– Да, ни один смертный, насколько нам известно из истории, – подтвердил Максимин, – и даже Александр Македонский, и великий Юлий Цезарь не достигли таких результатов за столь короткий промежуток времени.

– Еще бы! – со вздохом прибавил Примут. – Аттила завладел всей Скифией.

– Уже в одном этом слове заключается понятие о чем-то неизмеримом, необъятном, – сказал Приск.

– Это ни больше, ни меньше, как пространство от Византии до Фулы, от Персии до Рейна, – вставил Ромул.

– Да, – продолжил Приск, – неутомимые, воинственные гунны, как поток лавы, хлынули из степей, достигли пределов мидян, персов, парфян и принудили эти народы частью угрозами, частью договорами к союзу с Аттилой против Византии.

– К сожалению, мы не можем утешаться тем, что это неслыханное могущество так быстро возросло, только благодаря слепому военному счастью и не имеет внутренней связи. Аттила чудовище, но все-таки его нельзя назвать ничтожеством.

– Ну да, пожалуй, он велик своей чудовищностью, – с гневом заметил префект Норикума.

– Ну нет, Аттила проявляет черты величия и в мирное время, – возразил Приск.

– Однако только гунны, сарматы и, вынужденные к этому необходимостью, германцы, терпят его владычество. – Что касается германцев, то они не особенно покорны, – заметил Ромул. – Они сильно ропщут на постылую неволю.

– А греки и римляне, – начал Примут, – те менее способны примириться с таким унизительным рабством.

– Нет, – возразил ритор. – Разуверься в этом. Греки, которым позволили вернуться в нашу империю, охотно остаются под скипетром Аттилы.

– Не может быть, – усомнился патриций.

– Уверяю вас. Вот слушайте: вчера я бродил один по лагерю, вдруг слышу – кто-то здоровается со мной на греческом языке: «Хаире!» Я с удивлением оборачиваюсь и вижу афинянина в национальной одежде, который впоследствии рассказал мне свои похождения. Он отправился по торговым делам в Виминациум, был внезапно застигнут там войною с гуннами, выдержал осаду и после разгрома попал в плен. Победители захватили, конечно, все его товары и деньги. Афинский купец пришелся на долю самого Аттилы при дележе добычи. Но попавший в рабство может, по гуннским законам, откупиться на волю, если выплатит своему господину назначенную им сумму денег из добычи, отнятой у врагов. Гелиос, – так звали моего нового знакомого, который пригласил меня к себе в дом, устроенный внутри совершенно на греческий лад, радушно угостил настоящим самосским вином, – отличился под предводительством Эллака, храброго сына Аттилы, в войне против антов и акациров. По возвращении из славного похода он откупился на свободу за добытое им золото. После того купец имел право уехать обратно в Византию или Афины, но он предпочел остаться тут до конца жизни. Афинянин здесь совершенно свой человек, его приглашают даже, как почетного гостя, к столу Аттилы. Заметив, что меня неприятно поразила его откровенность, он отвечал: «Мне живется гораздо лучше у гуннов, чем прежде, под властью императора. Опасность и тяготы военной службы одинаковы в обоих государствах, с той только разницей, что византийцы, при своих ленивых, продажных и неискусных полководцах, постоянно терпят поражения, тогда как гунны, с Аттилой во главе, всегда побеждают и только один раз потерпели неудачу. В мирное же время жизнь под скипетром императора в Византии или Равенне – сущее наказание, а здесь мы не можем ею нахвалиться. Там лихоимство и жадность государственных чиновников, собирающих подати, не знают предела, а мелкому люду никогда не добиться правосудия, потому что они не в состоянии ни подкупить, ни запугать корыстолюбивых судей. И как добиться жалобщику в Византии справедливого решения дела в свою пользу, если он не подкупит каждого человека в здании суда, начиная с привратника и кончая судьей высшей инстанции? Между тем чтобы склонить их на свою сторону, он должен пообещать им слишком значительный процент с того капитала, который надеется получить с помощью тяжбы, и притом ему еще надо внести задаток вперед… судите сами, друзья мои, – прибавил Приск, – каково мне было слушать такие речи от вольноотпущенника Аттилы. Потом же этот добровольный подданный гуннов произнес: «Здесь сам властелин справедливо рассудит меня и каждого из своих подданных, – у которого нет за душой ничего, кроме лошади, шпор и копья, – с самым могущественным из подвластных ему людей. Недавно один сарматский князь украл жеребенка у бедного гунна; час спустя виновный был распят. Только единственный человек может у меня отнять по произволу все, что угодно, не исключая и жены. Однако он не тронет волоса на голове тех, кто ему верен, и не даст их в обиду другим. И, по-моему, лучше иметь одного властелина, чем тысячу мучителей. Вот почему, дорогой гость, – окончил нашу беседу Гелиос, – я предпочитаю остаться подданным Аттилы, чем быть афинским купцом или византийским ритором».