Атос - стр. 8

Так было и в то декабрьское воскресение, только выжлец не лёг дожидаться, а, покрутившись вокруг, ушёл. И тут же погнал. По азарту и яркости гона, я сразу определил: гонит по красному – лисицу то есть, но бросить начатое дело не мог. Пока я торопливо доснимывал шкуру и освобождал заячью тушку от потрохов, зверь увёл собаку в дальний конец поскотины, и гон сошёл со слуха.

Получилось так, что я устроился чинить зайца в каком-то десятке метров от опушки, где лисовин, то, что это был именно лис, самец, я определил позднее, когда прошёл по следам в пяту и отыскал место, где зверь помочился на трухлявый пенёк, расположился на днёвку. Зверь лежал и терпеливо слушал лай собаки по лесу, выстрелы и даже наше топтание рядом с лёжкой. Прочь он бросился лишь тогда, когда Набат нюхом ли, по следам ли определил место и оказался в прямой видимости.

За остаток короткого хмурого дня я успел уйти по гонному следу далеко от села, практически за границы освоенного мною с собакой пространства, – там кончались лоскутья колхозных полей и сенокосов и начинались большие леса. Здесь по крутым склонам оврагов, ощетиненных сучьями мрачных еловых зарослей, матёрый лисовин и принялся водить моего Набатку на широких кругах. Тут, в сумерках уже, пару раз довелось мне различить на краю слуха глухие стенания гона. Начало быстро темнать, и я повернул обратно.

Лазать в темноте по крутым склонам оврагов среди елового валежника, щетинящегося острыми сломами сучков, было просто опасно. Да и не ночевать же, в самом деле, в зимнем лесу, – до дома всего-то чуть больше пяти километров. Но в темноте эти чуть больше растянулись часа на три, и в тепле я оказался уже ближе к ночи.

Такое бывало и раньше. Уведённый хитрым красным зверем, Набат в азарте погони ничего не слышал и не сходил с гона, – кричи, не кричи. Не обращал он внимания и на выстрелы.

Верный найденному следу, гончак не бросал его до той поры, пока лиса не понорится, не оборвёт след, забившись в узость земляного лаза, или не начнёт водить собаку по кругу, строго гонным следом, и пёс не запутается в этой следовой мешанине. Волков тогда в наших местах было не слышно, и я смело уходил в село, оставляя собаку.

Домой Набат возвращался, как правило, под утро и когда я вставал и перед школой выходил его проведать, лежал в конуре. Даже к корму поднимался он лишь к вечеру и тяжело шёл к миске с едой, припадая на все четыре натруженные гонной работой лапы.

Но на следующее утро конура была пуста. Какая уж тут школа, и я, схватив ружьё и сунув за пазуху краюху хлеба, пустился своим вечерним следом. Говорят, у каждой человеческой души имеется свой ангел-хранитель. Похоже, свои хранители берегут и собачьи души. Иначе, с какой бы стати, выбегая со двора, я почти машинально подхватил большой топор и сунул его рукояткой за опояску патронташа.

Топор оказался в самый раз. Ушлый лисовин, поводив собаку по крутым склонам, ушёл в барсучьи норы, которыми был изрыт берег одного из оврагов. Гончак в горячке сунулся следом.

Я прошёл вдоль склона и быстро обнаружил отнорок, которым лис выбрался наружу. Я обошёл склон и берег оврага, осмотрел каждый вход, но выходного собачьего следа не было. Тогда я позвал пса, как обычно подзывал его к себе, и берег откликнулся глухим взвизгом. Набат был тут. Он ждал меня, и, самое главное, был жив!