Размер шрифта

Атланты. Моя кругосветная жизнь - стр. 10

Я люблю духовые оркестры,

Что других мне оркестров нужней.

Это все начинается с детства,

С довоенных забывшихся дней.

Те старинные слушая марши,

Что запомнил тогда наизусть,

Почему-то я делался старше

И впадал в непонятную грусть.

Поистлели нашивки и канты,

Неуместны в эпохе другой,

Те военные спят оркестранты

Кто под Гатчиной, кто подо Мгой.

Позабыть бы давно это надо —

Где обратно дорогу найду?

Догнивает пустая эстрада

В Соловьевском осеннем саду.

Мне оркестр духовой не поможет, —

Впереди холода и дожди.

Отчего же, скажи, отчего же

Снова сердце заныло в груди?

Не вернуть мне васильевских линий.

Что я в жизни хорошего знал?

Все уходит, как в фильме Феллини,

Где всегда неизменен финал.

Где теряешь и дом, и подругу,

И годами налаженный быт,

А оркестр все ходит по кругу

И веселые марши трубит.

Одна из моих нянек, набожная старуха из-под Крестец, во время прогулок ежедневно таскала меня в Андреевский собор на церковные службы, строго-настрого наказав не рассказывать об этом матери. Более всего любила она отпевания. Торжественность мрачноватого этого обряда, усугубляющаяся казавшейся мне странной неподвижностью лежавшего человека, бледное лицо которого ярко освещалось свечами в таинственной полутьме храма, необычно выпевавшиеся слова, терпкий запах плавящегося воска – все это внушало тоску, побуждало скорее выйти наружу, под яркий солнечный свет, на нагретые каменные ступени, где играли другие дети. Я не мог разгадать пугающей тайны смерти и понял тогда только одно: смерть – это неподвижность. В 36-м с собора сорвали кресты, и церковь свое существование прекратила.

Вместо свергнутого Бога появлялись другие. Помню, как над воротами домов на нашей линии прибивали странный знак Осоавиахима – с винтовкой, пропеллером и противогазом, напоминающий языческий тотем, который должен был защитить жилище от беды. Увы, не защитил.

Поскольку мать и отец нередко возвращались домой поздно, спать меня в раннем детстве, как правило, укладывали няньки, так что я хорошо запомнил и полюбил старые колыбельные песни, которые они пели. Больше других запомнились мне две песни. Одна из них начиналась строчками:

Спи, дитя мое, усни!

Сладкий сон к себе мани:

В няньки я тебе взяла

Ветер, солнце и орла.

Вторая, которую, я, конечно, так же как и первую, услыхав впервые от своих нянек, считал народной, начиналась так:

Не осенний мелкий дождичек

Брызжет, брызжет сквозь туман:

Слезы горькие льет молодец

На свой бархатный кафтан.

Уже через много лет я сильно удивился, узнав, что слова одной песни принадлежат Якову Полонскому, а второй – другу Пушкина Антону Дельвигу. Именно эти песни всплывают в моей памяти как одни из первых в жизни.

Стена, как Ванька-встанька,

От двери до угла.

Поет мне песню нянька

Про солнце и орла,

Крестецкою растяжкой

Коверкая слова.

Садится солнце тяжко

В окне за острова.

Орел, избегнув сети,

Летит к себе домой.

Струится теплый ветер

По линии Седьмой.

Июньское бесцветье

И тридцать пятый год.

Струится пыльный ветер

Вдоль запертых ворот,

У близкого причала

Качая корабли.

Вот здесь мое начало

И край моей земли,

Где то, что в коммуналке,

И то, что за стеной,

Покачивает валко

Единою волной

Та песня, что надолго

Мне на душу легла,

Как ощущенье дома,

И света, и тепла.

Что касается самого Пушкина, то первая картинка, увиденная мной на стене нашей узкой комнатки, – большой, работы Тропинина, портрет Пушкина с перстнем на пальце. Отец вырезал эту литографию из какого-то журнала и повесил над моей кроватью. Так что с Пушкиным я знаком почти с самого рождения.

Страница 10

На следующую страницу