Артистическая фотография. Санкт Петербург. 1912 - стр. 6
В одну из ночей, когда бабушка Ольга уже была тяжело больна, Фирочка сидела около буржуйки и в отчаянии, не глядя, бросала в огонь том за томом, чтобы хоть как-то согреть комнату. Неожиданно на середину комнаты выскочила огромная крыса, тоже голодная, и уставилась на Фирочку. Не было у Фирочки сил ни убить ее, ни выгнать. А она была женщина деликатная и всегда боялась мышей и крыс. Некоторое время они смотрели друг на друга, и крыса сдалась первой и убежала.
Фирочка очнулась от своего оцепенения, бросила взгляд на книгу, которая застыла в ее руке по пути в огонь – Пушкин. Огонь уже сожрал четыре коричневых томика его произведений издательства «Академия». Санечке было нелегко купить их, но он всегда покупал книги хороших издательств, даже когда был студентом. А она – она сожгла их, чтобы согреть комнату. Он работает сейчас на своем заводе в холоде и голоде, чтобы обеспечить авиацию новыми самолетами… Остались еще два томика: второй и третий. До сих пор они хранятся в семейной библиотеке. В ту ночь Фирочка плакала. И это, несмотря на то, что слезы в ее восприятии всегда были проявлением слабости, и дочь почти не помнит свою маму плачущей.
Они страдали не только от голода и холода. Им не хватало и воды. Фирочка рассказывала Наташе: «Мы возили воду в ведрах, на саночках из Невы от Тучкова моста по Большому проспекту до самого дома. Мы с Катюшей тогда уже совсем ослабели. Иногда по дороге домой саночки переворачивались, вода проливалась, ноги наши скользили, и мы падали на заледеневшую мостовую. Но мы не сдавались, снова возвращались к мосту, спускались к реке, опять стояли в длинной очереди, и, стоя на коленях, набирали воду из проруби.
Мороз был таким сильным, что колени примерзали ко льду. Мы наполняли ведра и отправлялись домой. По всему Большому проспекту лежали мертвые тела. Но мы не плакали, мы всегда думали: надо жить, надо это преодолеть, не смириться. В доме всегда была вода. Хлеба могло не быть, но вода была всегда».
В леденящем холоде комнаты вода в ведре замерзала и покрывалась ледяной корочкой. Кипятили воду в той же маленькой печке. Мылись регулярно. Боялись вшей, но не стригли свои густые пышные волосы, мыли их раз или два в неделю. Не распускали себя. Одежда была заштопанная, но всегда чистая и аккуратная.
Наша война была дома. Это была борьба с собой, со своим телом, которое требовало еды. Гот ин Химмель (Боже Небесный – идиш), доченька, как тяжело мне было нести домой еду и не попробовать ее! Выстоять несколько часов за хлебом на морозе в длиннющей очереди, получить буханку горячего ароматного хлеба – и не попробовать его… Иногда я плакала от голода, но не прикасалась к хлебу, ведь хлеб тогда был нашей жизнью, в полном смысле слова. И Катюша, сама такая ослабевшая, приносила Илюше в кастрюльке компот из садика – свою порцию, отрывала от себя. И папа наш приносил в кармане черный сухарь, который утаивал сам от себя, чтобы отдать его сыну.
Чтобы выжить и не сойти с ума, мы создали себе твердый режим дня, похожий на обычный. Читали книги, слушали музыку, вместе ели. Делили хлеб на три приема пищи: завтрак, обед и ужин. Каждую часть я делила на число едоков. Стелила белую скатерть, пока это было возможно, подавала приборы и тарелки – ради иллюзии совместного приема пищи «как раньше». Годы спустя она рассказывала дочери: «Не знаю, откуда я черпала на это силы. Я думала про себя: я – человек. Я уважаю себя. Я ем из тарелки. Мы их (врагов) одолеем».