Армагеддон. 1453 - стр. 33

В тишине, повисшей после шторма, начал бить колокол. Женщина насчитала десять ударов.

– Мне пора идти, – сказала она.

Гнев Григория утих.

– Как и мне, – сказал он и взял ее за руку. – Я действительно буду рад, если ты вернешься.

– А я действительно буду рада вернуться.

Она крепко пожала ему руку, потом отступила:

– У тебя есть какое-то место, где я могу… облегчиться?

Он указал на заднюю дверь. Лейла взяла свою сумку и вышла в закрытый дворик. Присела на корточки, потом, вздрагивая, вымылась дождевой водой.

Когда она вернулась, Григорий уже оделся. Женщина тоже закончила одеваться, а потом оба натянули свои маски. И уставились друг на друга.

– Ну, – наконец заметила она, – голым ты мне нравился больше.

Григорий усмехнулся:

– Как и ты мне. Но торговец камнем, с которым я встречаюсь, этого не оценит.

Он открыл дверь и наклонился подобрать свой мешок и еще какой-то предмет. Лейла улыбнулась:

– Торговцы камнем ценят арбалеты?

Мужчина снова рассмеялся:

– Там, куда я поеду, хорошая охота.

Она смотрела на оружие. Превосходный образец, простой, без украшений. Практичный. У нее был почти такой же, на судне.

– И ты хорошо владеешь им?

– Как подмастерье, только и всего.

Они больше не заговаривали друг с другом, пока он вел ее по переулкам к гавани, вдоль причалов к судну. Капитан подозрительно взглянул на них, потом взял у нее мешок.

Лейла обернулась, но Григорий уже шел прочь.

– Ты знаешь, где я! – крикнул он. – Возвращайся, если пожелаешь.

Она не возражала против такого грубоватого прощания. Мало того, наслаждалась, глядя, как видение из ее сна становится явью на сверкающем причале Рагузы. Лейла едва не поддалась искушению последовать за ним и посмотреть, не приведет ли он ее прямо к книге Гебера. Но потом вспомнила: судьба ждет в другом городе, в том, куда он поклялся никогда не возвращаться, в том, к которому он сейчас шел – хотя она не могла сейчас разглядеть, каким путем.

– У шотландского джентльмена есть только один способ встретить смерть, коровья ты задница, – провозгласил Джон Грант. – Как только примирился с Богом, он должен полностью, всецело и всеобъемлюще напиться!

Он говорил на родном гэльском, подчеркивая горлом и языком то гортанное произношение, которое так любила слушать его публика. Они считали его германцем и не верили ничему иному. Но когда Джон высоко поднял кубок, они наконец-то догадались, разразились ответными невразумительными тостами и принялись осушать свои кубки.

Он тяжело сел. Стоять становилось все труднее и труднее. Следующий тост он произнесет сидя. А дальше скорее всего будет последний. Когда он больше не сможет говорить, когда глаза закроются, а голова наконец упадет на руки, кто-нибудь подойдет к нему и перережет глотку.

Это время приближалось. Он понимал это по тому, как покачивался перед его глазами подвал, по тому, как десяток лиц размывался, превращаясь в одно – круглое, потное, побагровевшее от aqua vitae, сморщенное от слез. Они были очень чувствительными, эти омишские пираты. Они полюбили его. Станко все время повторял, что любит германца как брата, как сына. Но Грант знал, что пиратский вожак убил не одного своего родича. Они полюбили его еще сильнее за то, что он сделал для них в плену, – ибо перегонка была важной частью алхимических исследований, да и сам Грант любил глотнуть спиртного. И потому пираты сейчас оплакивали и алкоголь, и жизнь, которые – и то и другое – подходили к концу. Они дали ему неделю закончить последнюю партию. И она подходила.