Аргонавт - стр. 13

(двое суток – 22 и 23 апреля 2009: Sonic Youth, Butthole Surfers – жил в провинциальной гостинице, обедал в потертом ресторанчике, в уборной на стенах были эротические фотокарточки, в рамочках, черно-белые, начала двадцатого века – сплошь толстушки в шапочках с перьями и мебель на картинках та же, что и в ресторанчике), но в том поезде вместо него ехал кто-то другой, кто-то, кто никогда не был женат, не имел родителей, не жил в СССР; или взять этот билет на самолет, в котором был облит горячим чаем (прелестная мулатка, так извинялась; ну ведь пустяки, из ее точеных рук – хоть кислота), потом носил этот пластырь семь дней («7 мая 2010 года, Morrissey»), – но почему-то ему казалось, что и билет на самолет и пластырь принадлежали не ему; эти веревочные и бумажные браслеты охватывали запястье как две капли воды на него похожего голема, который существовал в чьем-то безумном воображении, вдохнувшем в образ Боголепова чуждый ему esprit. Сердце Павла замирало, и он спрашивал себя: «Так кто из этих двоих я – тот, что на фотографии, или тот, что на нее смотрит?» Он спрятал альбомы и запретил себе к ним прикасаться. Думал некоторое время переждать. Беспокойство не проходило. Альбомы не давали спать. Хотел их выкинуть, но тут ему в голову пришла безумная идея: в одно из воскресений мать попросила его посидеть с отцом, он согласился, в большой сумке под ворохом белья для стирки контрабандой принес с собой спрятанные альбомы, и как только она ушла, он, не обращая внимания на отца, поставил альбомы, на их прежнее место, а Стриндберга спрятал обратно в комод. Беспокойство улетучилось.

Дождь. Ноги промокли. Не чувствуя холода. Ему даже казалось, что вокруг него пар – так горел от радости. В мыслях взвешивал возможные рейсы в Лондон, знал дешевые и при этом приличные гостиницы наперечет. Но решил, что обязательно пройдется по сайтам вновь. Взвесит варианты. Прикинет цены. Посмотрит фотографии. Представит себя вместе с ними в самолете, в каждом отеле. Осенью в Kensington Gardens. На Kings Avenue зимой. Regent’s park… Edgware Road, Edgware Road… можно идти бесконечно… Помимо этой мечты, есть замысел. Паутина! И вдруг позвонила пиявка: Отец умирает! В этот раз совершенно наверняка!

Мгновенно действующий яд. Воображение скрючилось покойником. Убогость не дает скрыться. – Черт, как я уязвим! Как доступен! – Только ускользнул с похоронных посиделок, хлебнул радости, как вновь настигла серость.

Во-вторых – я сказал, не трогайте меня, – ayahuasca. Она сегодня упомянула в фейсбуке церемонию (the ceremony of ту dream), кинула ссылку дурочке, которая не знала, что это такое (понимать с полуслова – вот что ценю, а тех, кто не в теме, в отсев!). Необходимо будет задействовать и Pinterest, English, baby! Flickr, Orkut… Мои аватары будут иностранцами, эти сети среди них популярны. Тонкие взаимосвязи. Нельзя идти напролом. Все в одну дверь. С какой стати? Howdy? Она не дурочка. Семнадцать лет. Подозрительность. Сетевые констебли. О господи! О чем я? Это же шедевр! Как я трясусь! Насквозь прозрачен. Изящно. Чем тоньше, тем лучше. Отследить будет невозможно. Да, невозможно. И… Было что-то еще. Третье… Какой стыд! Иногда мне кажется, что весь мир слышит и знает. Как меня обдало в лифте. До сих пор трясет (или заболеваю?). Мой внутренний дикарь испугался. Пещера налилась страхом. Зачем краснеть? Куда бы спрятаться? Так-так, Красная сумка. Она была вообще-то не красная. Просто так ее называла мать. А если б, допустим, она не была их дочкой? Это что-нибудь изменило бы? Если б я не знал ее родителей? Какая разница. В этом дело или не. Я продолжаю думать о ней. Я думаю о ней, даже когда не думаю. Сумка. Сумка. Она лежала в шкафу. Под чемоданом, на котором стояла упакованная швейная машинка, которой мать давно не пользовалась. Не оглядывайся. Никто не смотрит. Никто тебя не знает. Одни иностранцы. И тех сейчас унесет автобус. Это не мой. Каждый раз, когда мы отправлялись на дачу, она просила отца… Она сказала, что он умирает. В этот раз на самом деле, нет никакого сомнения, это конец, конец… Сколько раз мы это слышали: