Арена - стр. 20

Надя уткнулась в воротник. Он огромный, злой человек.

Надя задохнулась от обиды и страха.

– Вы не посмеете!..

Шовкуненко ошарашенно застыл перед попятившейся от него фигуркой.

– Скажи мне, что я сделал? Зачем же ты плачешь? Надя, Надя! Как же так, ведь родных у меня нет, кроме тебя. О чем ты подумала, девочка? Даже в мыслях не было… Я не пошл, Наденька! Только упрямство. Дикое, совершенно дикое. Клянусь, я был готов сегодня растерзать Диму, потому что у него больше прав быть рядом с тобой. Он молод…

Надя недоверчиво посмотрела на него и снова пошла рядом, мучительно торопясь к своему угловому дому с одинокой вывеской «Аптека».

– Здесь?

– Да.

– Какой этаж?

– Второй.

– Я доведу до двери.

– Не надо! – Складка губ ее стала жесткой.

– Постойте со мной, Надя.

– Нельзя, поздно.

– Прошу.

– Нет.

Шовкуненко сел на ступеньку. Его спину освещал желтоватый ночник, горящий в подъезде дежурной аптеки.

– Григорий Иванович! Мне нужно идти. Поздно, неловко перед хозяйкой.

– Ну идите.

– А вы? – Надя робко посмотрела на Шовкуненко.

Он не двинулся с места.

– Хорошо, я постою с вами, – сказала Надя.

Дверь аптеки растворилась. Надя посторонилась. Человек задел полы шовкуненковского пальто.

– Простите!

На мгновение их глаза задержались, оглядывая друг друга.

– Жорж?! – поморщился Шовкуненко.

– Привет, Шовкуненко!

Надя с любопытством посмотрела на незнакомца. Клетчатый теплый пиджак, унизанный молниями, словно швами. Вязаная шапка, такое же кашне и замысловатые ботинки, помесь спортивных с сапогами.

– Проживаешь здесь, что ли? – голос Шовкуненко изменился, стал обычным, глуховатым. Надя с облегчением вздохнула. Незнакомец, должно быть, положил конец нелепому, томительному объяснению.

– Шутишь. Мне ли, нам ли думать об оседлости! Мы артисты, циркачи, – расплылся в улыбке Жорж.

– Ну, циркачей оставь для себя, – оборвал его Шовкуненко. – Чем занимаешься?

– Ты что, анкету заполняешь? Так я на работу в большой цирк не напрашиваюсь. Сам при деле, где тоже цирк имеется. Потому я пекусь о здоровье ближнего. Клоун простужен. Вот приехал за лекарством.

– Тело лечишь, а душу по-прежнему калечишь? – усмехнулся Шовкуненко.

– Наоборот, благодетельствую. Война прошла. Народ, в смысле артистов, разбрелся. У одних партнер погиб, у других – реквизит, третьи – сами потерялись. Вот я и восстанавливаю. Да, да, и реставрирую. Целый цирк на колеса поставил. Выступаем от Энской филармонии, ей денежки тоже нужны. Иногда мои реставрации превращают представления в фейерверк. Так что мы с тобой и коллеги и соперники. В крупные города, где вы, нам, правда, путь заказан. Сегодня с ночным поездом приехал за лекарством, а поутру – к себе, сто семьдесят километров отсюда. Глухомань. А зритель великолепный!

– Значит, в бродячем нашел дело более выгодное, чем слоновый помет? – лицо Шовкуненко стало ожесточенным, карманы оттопырились от стиснутых, напряженных рук.

– Жорж Пасторино, – представил он его Наде. – Если мягко – деловая тля, по-мужски – последняя сволочь. Правда, теперь надо искать точные определения. Если верить, он стал иным. Попробуем верить.

Едва он произнес это, как почувствовал, будто стало легче дышать. Он виновато посмотрел на Надю, которая жалко прыгала на одной ножке, пытаясь согреться. Затем, надеясь, что она не уйдет, сказал: