Апостасия. Отступничество - стр. 56
Ни она, ни Горький не хотели разводиться – зачем? У обоих от законных браков было по двое детей (правда, пятилетняя дочь Алексея Максимовича неожиданно умерла, бедный Горький очень плакал!). А Екатерина Павловна и сынишка их Максимка приезжали, очень все подружились, и вообще все складывалось как-то по-домашнему мирно и хорошо.
Ужасно Марию Федоровну смешило, когда Ильич почтительно называл ее «товарищ Феномен», имея в виду, с одной стороны, ее необычайную женскую привлекательность, а с другой, ее преданность партии. Как будто эти вещи несовместимы! Как будто женский ум не способен соединить хорошенькую шляпку с коммунистическими идеями всемирного единения и братства пролетариата!
В один из приездов Ленина Горький читал ему свою «Исповедь», где герой – бывший крестьянин и бывший послушник Матвей, разочаровавшись в религии, решил, что отныне его бог – это пролетариат и что теперь он будет служить исключительно рабочему классу. А находившийся рядом Луначарский тут же и поддакнул, мол, вера в коммунизм должна стать «пятой религией» передового класса. Разумеется, Ленин сразу же поставил обоих на место, заявив, что нельзя придавать научному коммунизму статус религиозного опиума, а долг пролетарского писателя вообще заключается преимущественно в том, чтобы пополнять революционную кассу. (Разумеется, сказано это было в самой ненавязчивой и шутливой форме, так что Горький даже и не обиделся. Хотя в другом месте и в другое время Ильич жестко требовал от своих соратников: «Тащите с Горького сколько можете!»)
Вот и теперь Горькому захотелось прочесть близким друзьям свой новый рассказ.
Рассказ подходил к концу, Горький прослезился.
Все уже знали эту особенность великого писателя, и никто не попенял ему за излишнюю для революционера слезливость. («Над вымыслом слезами обольюсь», – сказал поэт, и кто ему возразит?) Только Владимир Ильич с одобрением заметил, что рассказ Горького «аг’хиталантлив!», и велел Марии Федоровне его тотчас же перевести на немецкий, французский и итальянский и, пока есть на Горького спрос, поскорее «в печать! в печать!». (А денежки соответственно – «в паг’тийную кассу»!)
После чтения вся компания отправилась на купания.
Выросшие на Волге Владимир Ильич и Алексей Максимович были отличными пловцами. Натан же Григорьевич плавать не умел совсем и только ходил взад-вперед по пляжу и время от времени мочил в изумрудной воде ноги, да собирал ракушки. Мария Федоровна лежала в шезлонге в модном полосатом костюме и дымила папироской. Наденька пристроилась у ее ног, влюбленно изучая манеры и повадки революционной львицы.
Долговязый Горький вылез из воды и плюхнулся рядом с Андреевой, не удержался, поцеловал ножку.
– Подумайте только, на всех языках говорит! – в который раз восхитился Алексей Максимович.
– А где сейчас Троцкий? – спросила Наденька Горького. (Она и сама говорила по-немецки и по-французски и не особо позавидовала в том Андреевой.) – Вы с ним, кажется, друзья?
– Троцкий? Лев Давидович? Слыхал, будто теперь в Вене, издает газету.
– Какое счастье, что ему удалось бежать из Сибири! – воскликнула Наденька.
– Кажется, он собирался написать об этом книгу.
– Правда? Расскажите, Алексей Максимович! Это так интересно!
– Один наш «истинный патриот» из журналистов – представьте, есть еще и такие – как-то сказал, что российская тюрьма – это рассохшаяся бочка, из которой вытекает все ее содержимое. При всей моей ненависти к «истинным патриотам» в этом он абсолютно прав. Не бежать при нашей халатности, разгильдяйстве и вороватости может только ленивый. Нет худа без добра, как говорит русский народ. Слава нашим национальным порокам!