Апостасия. Отступничество - стр. 42
– А разве раньше было… не по закону?
– Ну… понимаешь, раньше, может, и по закону, зато не было свободы. А сейчас… захочу – пойду в гимназию, а не захочу… – Володя засмеялся. – Не пойду! И никто не имеет права заставлять!
– Ну, это уж ты врешь! И при конституции надо будет учиться!
– Да пусть учатся дураки, а я все равно в революционеры пойду.
– В революционеры – это хорошо. У меня старший брат революционер, – сказал Глебушка с гордостью. – Он сейчас знаешь где?
– В тюрьме?
– На поселение отправили.
– Здóрово!
– Да. Только мама все время плачет, – вздохнул Глебушка. – Жалко ее.
– Женщины вообще… ничего не понимают.
– Смотря какие. У моего брата жена, например, тоже революционерка. Они в тюрьме поженились.
– Здóрово! – повторил Володя. – Это я уважаю. А у меня знаешь что есть? Картинки…
– Какие картинки?
– Ну… с голыми женщинами.
– Врешь!
– Не вру! Хочешь – покажу.
Глебушка помолчал, преодолевая соблазн.
– А где ты их взял? – спросил он, уклоняясь от прямого ответа на заманчивое предложение.
– У брата. Там, знаешь… – И Володя, хихикая, что-то зашептал ему в самое ухо. – Обхохочешься! Приходи.
Они дошли до ворот гимназии. Во дворе кучками стояли старшеклассники и о чем-то возбужденно спорили. Странно, но на урок никто не спешил, словно и впрямь, по Володиному слову, наступила свобода и учеба теперь зависела исключительно от пожелания самих учеников.
Мальчики вошли в вестибюль. Он был украшен красным кумачом (когда успели?), и на нем тоже вырисовывалась сакраментальная надпись: «Да здравствует конституция!». Повсюду сновали взволнованные учителя, и на груди у большинства из них болтались какие-то красные тряпочки в виде бантов или розеток, столь быстро нацепленных, будто заготовленных заранее. Общее возбуждение нарастало. Первоклашки таращили глаза, переводя их с учителей на старших, мало что понимая в происходящем, зато старшие изо всех сил старались переживать исторический момент, чувствуя себя причастными к чему-то необыкновенному, что может изменить всю их дальнейшую жизнь.
Наконец всех пригласили в актовый зал, и директор, тоже с красным бантом, поминутно вытирая лысину, срывающимся голосом торжественно поздравил учащихся с царским манифестом, провозгласившим долгожданные политические и гражданские свободы. В честь великого события уроки отменялись и учащихся распускали по домам праздновать победу.
Разумеется, все гимназисты, освобожденные от занятий, закричали «ура», но домой никто не пошел, а разрозненной толпой отправились в центр города. На Караваевской встретили студентов, спешащих, так же как и гимназисты, в сторону Крещатика. Во главе тысячной демонстрации шли университетские профессора, и среди них и ростом, и всей мощной фигурой выделялся Глебушкин отец Тарас Петрович Горомило.
– Смотри, смотри! – толкнул товарища в бок Володя, указывая глазами на Глебушкиного отца.
А он и сам уже видел и удивлялся, как это только что лежавший с температурой отец оказался во главе колонны и тоже с чем-то красным, прицепленным к пальто.
Лицо Тараса Петровича сияло нездешним восторгом, он шел быстрым, уверенным шагом, раздувая ноздри, его мощная грудь разрезáла воздушное пространство, как корабль волны, устремляясь вперед к одной ясно видимой ему и блистающей впереди цели. И Глебушка не посмел подойти к такому героического вида отцу, напоминавшему ему сейчас не то древнегреческого Ахилла, не то Спартака, не то самого Зевса – кого-то величественного и для простого смертного недоступного. Они с Володей пристроились сбоку, теряясь в рядах студентов, стараясь быть незаметными для «громовержца», но «громовержец», и увидев их, не обратил бы на них никакого внимания, погруженный в грандиозность свершающегося на их глазах потрясения основ.