Апейрогон. Мертвое море - стр. 2

Праща быстро заняла почетное место в военном искусстве: способность закидывать снаряды на крутые склоны и крепостные стены сделала ее незаменимой при осаде городов. Легионы пращников, способных стрелять на дальние расстояния, приходили в наемники. Они носили доспехи и возили снаряды вместе с собой на колесницах. Когда становилось невозможно ездить по земле – из-за канав, котлованов, рытвин, крутых откосов, разбросанных по дорогам валунов – они останавливались и спешивались с декорированной сумкой через плечо. В самых больших помещалось до двухсот небольших камней.

Обычно при подготовке к битве хотя бы один камень окрашивали в яркий цвет. Когда пращник шел на войну, то клал этот камень на дно сумки как талисман в надежде, что никогда его не возьмет.

По краям боевых действий детишки восьми, девяти, десяти лет записывались добровольцами на охоту на птиц. Они выжидали возле вади [2], прятались в кустах, стреляли с оборонительных стен. Сбивали камнями горлиц, куропаток, певчих птиц.

Некоторым захваченным в плен птицам удавалось выжить. Их сажали в деревянные клетки и выкалывали глаза, чтобы им всегда казалось, будто сейчас ночь: тогда в течение нескольких дней кряду птицы только и делали, что жадно поглощали зерно.

После того как они увеличивались в размерах раза в два, их запекали в глиняных печах и подавали на стол с хлебом, оливками и специями.

За шесть дней до смерти, которая пришла во время баснословной гастрономической оргии, французский президент Франсуа Миттеран заказал в качестве последнего в жизни блюда садовых овсянок – певчих птичек не крупнее большого пальца с желтыми перышками на шейке. Этот деликатес символизировал для него душу Франции.

Служащие Миттерана руководили отловом диких птиц в одной из южных деревень. Местной полиции заплатили, охоту организовали. Птиц поймали на окраине леса на рассвете особыми сетями из тончайших нитей. Садовых овсянок посадили в клетки и отвезли в грузовике с затемненными окнами в загородный дом Миттерана в Латше, куда его привозили на время летних каникул. Из кухни появился помощник шеф-повара и занес клетки в дом. Две недели птичек откармливали, пока они не поправились настолько, что могли лопнуть, после чего их за лапки подняли над чаном с арманьяком, окунули вниз головой и утопили заживо.

После этого шеф-повар их ощипал, посолил, поперчил, поджарил в течение семи минут в собственном соку и положил в предварительно подогретую белую кокотницу.

Когда блюдо подали на стол, в облицованной деревом комнате, где сидела вся семья Миттерана – жена, дети, любовница, друзья, – воцарилась полная тишина. Хозяин выпрямился, скинул плед и сделал глоток из бутылки винтажного Шато О-Марбюзе.

– Вкус жизни – в самой жизни, – сказал Миттеран.

Он накрыл голову белой салфеткой, чтобы вдохнуть аромат приготовленной птицы и, как гласил обычай, спрятаться от глаз Божьих. Он взял певчих птичек и целиком засунул в рот: сочная мякоть, горькие внутренности, крылышки, сухожилия, печень, почка, теплое сердце, лапки, крошечный череп захрустели у него на зубах.

Трапеза заняла несколько минут, и все это время его лицо было спрятано под белой салфеткой. Семья слушала треск костей.

Миттеран промокнул губы салфеткой, отодвинул керамическую кастрюльку, поднял голову, улыбнулся, попрощался и пошел в кровать.