Антигония. Роман - стр. 3

Кое-кто воспринял решение Джона – запрет на публикацию – как причуду. По собственному желанию, из непонятных принципов приговорить к забвению свое самое зрелое произведение, к тому же еще и самое автобиографичное, – это с трудом поддавалось пониманию. Тем более что Хэддл поддавал повод для самых нелепых разнотолков на свой счет, которых и так было хоть отбавляй и от которых страдал прежде всего он сам. Но нужно, мол, уметь прощать обреченному собрату по перу его неадекватное отношение к миру, к читателю, к окружению.., – так скажет снисходительный критик. Кто, мол, вообще имеет право копаться на глазах у всех в душе у человека, когда тот вплотную подступает к своему последнему порогу?..

Как бы то ни было, обладать небольшим аккуратно изданным фолиантом, который вышел очень ограниченным тиражом, но в полноценной офсетной версии, суждено было только близким, по-настоящему близким Хэддлу людям. Такова была последняя воля автора.

Некоторую смуту во мне вызывала не только двусмысленная ситуация, в которой я неожиданно оказывался. Ведь я выглядел интриганом, хотя во время описываемого разговора у меня дома я так ничего внятного и не произнес. Настораживал также факт, что гость обходит молчанием позицию Анны Хэддл. Как сама Анна относится к происходящему? Разве не за ней последнее слово? Ведь ей как никому была известна подноготная наших с Джоном литературных отношений. И даже дружеские, чисто человеческие, как говорится, отношения, которые существовали между мною и Джоном, давно поддерживались только благодаря ей. Без нее они бы прекратились. Анна вполне могла утолить любопытство Гринфилда по всем интересующим его вопросам. Но она этого не сделала. Впрочем, с первой же минуты меня преследовало чувство, что американец принимает мое благодушие за мягкотелость. Эту ошибку часто совершают люди недалекие…

По истечении некоторого времени я отправил Гринфилду письмо, в котором предупреждал его, что собираюсь «огласить» некоторые факты из жизни Хэддла. Эти факты могли пошатнуть его представления об истоках творчества Джона, особенно что касалось ряда необычных тем, нашедших отражение в его книгах, – а именно это Гринфилда интересовало больше всего. Дело же было в том, что как раз в этот период одно университетское ревю, в свое время пригревшее на своих страницах рассказы Хэддла, обратилось ко мне с просьбой написать о Джоне заметку, причем не сковывая себя расхожими мнениями, не обращая внимание на то, что говорят другие и, по возможности, сделать это в занимательной форме. Меньше всего мне хотелось досаждать самому Гринфилду, раз уж он считал себя обладателем прав на биографическое наследие Хэддла-писателя. И уж тем более далек я был от намерения завладеть пальмой первенства, выхватить ее из рук биографа, в чем он, конечно же, меня заподозрил.

О том, что это так, свидетельствовала молниеносная реакция американца. Электронная почта из Бостона пришла в тот же вечер. Гринфилд просил приостановить «несуразную затею», дождаться его приезда. Любой необдуманный шаг мог нанести «удар по совместным планам». Однако раньше чем через две недели он приехать не мог, ― дела, обязанности. Сквозь тон просачивалась то ли паника, то ли и вправду ревность. А еще день спустя, с новым напором, благо больше не апеллируя к «совместным планам», Гринфилд на все лады пытался растолковать мне по телефону, что Америка ― это вам не Париж и не Европа. Всё там, дескать, наоборот. И нередко «шиворот-навыворот». Публикация с опровержениями, подпиши ее «иностранец» вроде меня, к тому же появись она на страницах издания, которое не имеет веса в «нужных» кругах, могла скомпрометировать все дальнейшие шаги. С другой стороны, если мой интерес к делу упирается в вознаграждение, которое мне, скорее всего, посулили, ― для пишущего человека вопрос тоже немаловажный, ― он, Гринфилд, тоже, дескать, не ханжа и готов обсудить эту тему.