Анри Бергсон - стр. 87

. Правда, ему не удается полностью избежать пространственных коннотаций: сам он неоднократно говорит о том, что воспоминания сохраняются в памяти. Действительно, именно такие выражения используем мы в повседневной жизни: мы что-то «держим в памяти», «копаемся в памяти», «извлекаем из памяти» и пр.[206] Но тогда возникает представление о памяти как некоем вместилище, резервуаре, т. е. «вещный» образ, не столь уж далекий от раскритикованного Бергсоном образа мозга как хранилища воспоминаний; здесь утрачивается идея о временном характере сознания и, следовательно, памяти[207]. Ведь представление о сохранении чего-то в памяти, вообще говоря, не темпорально (в смысле Бергсона): нечто хранится, потом извлекается – как это соотносится с длительностью, сложно организованным потоком? Однако, хотя такой оттенок у Бергсона и присутствует, не он является ведущим. Чаще память носит в его описании динамический характер. Воспоминания существуют в «глубоких областях духа» (с. 223), чему соответствует представление о слоях памяти, но в то же время говорится о «потоке воспоминаний» (с. 231, 232), о непрерывном поступательном движении актуализации воспоминаний (с. 238), что уже предполагает динамическую картину всего процесса.

Итак, «существовать в памяти» или, иными словами, существовать тем способом, который «свойствен духовным образованиям», означает «существовать в сознании», только понятом широко, как охватывающее и бессознательные состояния. Двойственность бергсоновской трактовки памяти, возможно, связана с той проблемой, которую впоследствии русские интуитивисты решили путем выделения в потоке сознания вневременной, или сверхвременной, стороны, к которой они отнесли, в частности, память (мы остановимся на этом в последней главе). Бергсон, очевидно, не принял бы такого решения, и это связано с тем обстоятельством, что в его концепции, как мы отмечали в главе 2, нет отчетливого разделения формы и содержания сознания: длительность фактически объемлет собою и то, и другое, являясь потоком взаимопроникающих состояний и вместе с тем организуя эти состояния, сопрягая их во внутреннее единство. Темпоральность сознания на его глубинном уровне для Бергсона абсолютна – он не выделяет в потоке сознания (во всяком случае явным образом) чего-то такого, что выходило бы за рамки времени. Но, подчеркнем еще раз, в «Материи и памяти» мы не найдем ясного ответа на рассмотренные выше вопросы. Бергсон будет возвращаться к ним и впредь и впоследствии выскажется более четко. Безусловно здесь одно: неосознаваемые представления, с его точки зрения, оказывают огромное влияние на жизнь человека, поскольку в них-то и заключена его, скажем так, духовная «виртуальная реальность», или, если прибегнуть к выражению несколько затертому, но в данном случае приобретающему точный смысл, «духовный потенциал». Но глобальные следствия такого понимания памяти обнаружатся лишь позже, в последней главе «Материи и памяти», где Бергсон сделает решающий шаг от психологии памяти к метафизике духа.

Изучение процесса актуализации виртуального существования, выявление различных способов такой актуализации позволяет, по Бергсону, по-новому осветить многие психологические и философские проблемы. С этой позиции он рассматривает разные типы согласования восприятия и воспоминания, соотнесенности двух форм памяти и, соответственно, – различные типы людей. Для «хорошо уравновешенных умов», т. е. людей, лучше всего приспособленных к жизни, характерно постоянство такого согласования; в этом случае человек следует требованиям наличной ситуации, не давая излишней воли бесполезным воспоминаниям. Такой человек обладает здравым смыслом, или практической смекалкой (с. 256). Он представляет собой золотую середину между двумя крайностями: импульсивным человеком, живущим преимущественно в сфере настоящего и непосредственно реагирующим на него, и мечтателем, который существует, наоборот, в прошлом и не пытается приспособить свои воспоминания к актуальной ситуации, к требованиям действия. Это можно сравнить с состоянием сна или грезы; такой же характер носят и некоторые явления умопомрачения, помешательства. Здесь вновь, как видим, возникает и углубляется важная для Бергсона тема гармонии мыслей и чувств человека, унаследованная им от античных философов и развитая в работе «Здравый смысл и классическое образование». В связи с этим отметим один момент, касающийся трактовки свободы. Поскольку именно память играет преимущественную роль в духовной жизни, ее развитие определяет и меру человеческой свободы. Но, говоря о свободе, Бергсон не делает того вывода, который, казалось бы, напрашивается из его анализа. Если живое существо становится свободным по мере преодоления закона необходимости, присущего материи, то наиболее свободным должен быть тот, кто более всего оторван от материи, т. е. живет воспоминаниями, – описанный выше мечтатель. Однако для Бергсона этот тип – крайность, а не образец. Оба изображенных им крайних типа в чем-то ущербны, из-за чрезмерной связи с материальными потребностями или, наоборот, чрезмерного отрыва от реальности: обоим недостает гармоничного отношения к миру, поэтому в данной плоскости Бергсон не может рассуждать о свободе. Здесь, как и в «Здравом смысле», уточняется та неясность, которую мы отметили при анализе «Опыта»: не к бегству от мира в область грезы, сновидения призывает Бергсон, а к духовному усилию, выражаемому в представлении о памяти, но памяти, не оторванной от реальной жизни, а скорректированной с ней, соизмеряющей с ней свое движение.