Ангел пригляда - стр. 5
За спиной раздался пронзительный детский крик. Доктор вздрогнул, присел, пригнулся, окунулся в придорожную поземку. Оттуда только, из мелькающей снежной нави, посмел обернуться назад – готовый ко всему, к страшному. Но сзади никого не было – ни ребенка, ни взрослого, только выл обезумевший кот с отстреленным хвостом, по виду сирота, горемыка. Хвост не заживал, кровоточил слегка, кот стыдливо прятал обрубок между ног, с пятнистой морды придушенно глядели зеленые глаза, родственники неизбежной беды… В другое время не задержался бы Ясинский, уступил бы коту дорогу, как положено, но сейчас… сейчас все они были союзники на этой войне, все пострадавшие, и которые с хвостами, и которые так.
– Кис-кис-кис, – прошуршал доктор, шаря рукой в ледяном шерстистом кармане – не завалялось ли чего: сухаря, конфеты, хоть намека на еду, хоть призрака какого. – Кис-кис-кис!
Пятнистая морда смотрела с надеждой, глаза зеленели. Но ничего не нашлось, пуст был карман, гол, как стриженый еж.
Кот все понял. Бесшумно, мучительно открыл рот, словно зевал, – и провалился сквозь землю безымянным грешником, бесхвостым терпилой…
Здание аптеки, как всегда, явилось Ясинскому внезапно. До последнего не было его видно за посеченными липами, а потом словно из-под земли вылезло, слепо глядело тусклыми заклеенными бельмами.
Когда-то, еще при мирной жизни, аптека эта была самой крупной в городе и вместе с парой туристических контор размещалась в богатом особняке девятнадцатого века. Теперь от былого великолепия остался только подъезд, который охраняли трусливо ощерившиеся серые каменные львы с прижатыми от взрывов ушами. Между львами на чудом уцелевших дверях висела надпись «Добрi ликi». О львиных ли харях шла речь, или надписью хотели умилостивить кровавого бога войны, как, бывает, перед злыми стихиями китайцы выносят, дрожа, милосердную бодхисатву Гуаньинь – никто не знал. Видно, не было здесь своей Гуаньинь, а светлый лик Богоматери то ли стеснялись выносить, боясь осквернить, то ли просто изверились – и такое бывает на войне.
Недалеко, метрах в пятидесяти располагалось хмурое трехэтажное здание горсовета с бурыми пятнами на крыльце. Когда-то – вчера или третьего дня – упал рядом снаряд, побил людей. Убрали их в тот раз не сразу – не до того, пусть мертвые хоронят своих мертвецов.
Окаменело, как манекены, лежали они на ступенях и страшны были их белые лица, страшнее, чем любая неодухотворенная материя. Выбитые насильно души не просто покинули тела, они изуродовали их – пугали, леденили сердце живым, как будто мстили за разлуку, за расставание.
Тела потом убрали, конечно, а ступеньки от крови так и не замыли. Да и кому замывать? Чиновники-кликуши прямо тут, на площади, грозились дать отпор, клялись не посрамить, а как посыпались снаряды, забухали гаубицы – стреканули через линию фронта жирными зайцами. Один только из всех не сбежал, заместитель мэра по соцвопросам. Ну, этот и всегда был с придурью, себе на уме: с лица худой, взяток не брал, людей принимал, выслушивал даже… Теперь вот один остался за всю власть отдуваться.
Каждый день по часам, как на работу, приходили к дверям горсовета озабоченные старухи и дамы интересного возраста. Одеты интересные были в обноски, хотя откуда бы взяться обноскам, война пришла в город без малого месяц – и все же на тебе! Не обыденное снашивалось, нет – из-под спуда извлекалось самое ужасное рванье и с небывалым остервенением накручивалось в три слоя. С присыпанными снегом макушками, с розовыми от холода щеками, тонкими голосами – озабоченные казались больными куклами. Забота у них была одна: не выйдет ли какого послабления, льгот-преференций или, может, объявят все-таки конец войне?