Амалин век - стр. 10
Собрав последние силы, Давид побрел вперед, оставляя за собой глубокие следы на влажном песке. Его дыхание было частым и хриплым, а каждый шаг давался с трудом. Наконец, достигнув кустарников, он остановился. Ветки хлестали по лицу, цеплялись за одежду, но мальчик уже не обращал на это внимания. Он просто упал на колени, а затем обессиленно рухнул на бок.
Шершавые руки с трудом подгребли под голову охапку опавших листьев. Давид едва успел улечься поудобнее, как усталость, накопившаяся за долгую ночь, окончательно победила. Мир вокруг потускнел, шорох ветра в ветвях смешался с его тихим, размеренным дыханием. Так, среди ночной прохлады, запахов воды и земли, мальчик впервые почувствовал себя по-настоящему одиноким.
Давид проснулся от громкого, надрывного крика, который эхом разлетался над рекой. Уже светало, и серый утренний туман, клубясь, скрывал дальние берега. Сквозь этот молочный покров он различил темный силуэт медленно плывущей баржи. На ней, закинув голову, громко и нестройно пел мужчина. Даже на расстоянии было понятно, что певец изрядно пьян – его голос то срывался, то гулко рассыпался над водой.
Мальчик зябко поежился. Влажная одежда прилипала к телу, а ледяная утренняя роса пропитала его насквозь. Давид поднялся, с трудом размял затекшие от холода и сна конечности, и направился вглубь кустарников. Хруст веток под ногами звучал громче обычного в тишине, разбавляемой лишь отдаленным бульканьем воды.
Пробравшись сквозь густую чащу, он вышел на открытую местность и тут же увидел перед собой необычную картину: неподалеку раскинулся новенький поселок. Деревянные дома еще пахли свежеструганными досками.
Но больше всего внимание Давида привлекло большое здание, украшенное яркими красными флагами и плакатами с крупными буквами, которые он не мог прочитать. Давид не знал русского языка, но он чувствовал, что эти надписи что-то значат. Плакаты были яркими и казались очень важными, а само здание выглядело как место, где принимают решения.
Давид молча подошел ближе. Его мысли смешивались с тревогой и возбуждением. Он предположил, что это место, вероятно, было чем-то вроде управления или собрания важных людей. Но когда он потянул за деревянную ручку двери, она не поддалась. Замок удерживал дверь на месте, а вокруг не было ни души.
Почувствовав холод, Давид поправил воротник своего старого пальто, чтобы хоть немного укрыться от холодного утреннего воздуха, и натянул фуражку до самых ушей. Присев на крыльцо, мальчик порылся в узелке, оставленном матерью, и вытащил хлеб. Он был жестким, но голодный Давид не стал раздумывать. Откусив огромный кусок, он жадно начал жевать, чувствуя, как к нему возвращаются силы.
Сидя там, на крыльце, мальчик наблюдал за медленно оживающим поселком. Люди начинали выходить из домов, рабочие громко переговаривались, а вдалеке заскрипели колеса повозки. Давид понимал, что теперь начнется самое сложное – убедить этих людей, что ему здесь есть место.
Первая к зданию подошла женщина в красном платочке, синем комбинезоне, из рукавов которого выглядывали края вязаного свитера, и в кирзовых сапогах.
– Ты че здесь сидишь? – спросила она, окинув взглядом мальчишку.
Молча Давид бросил свой взгляд на нее, оценивая с ног до головы, и продолжил жевать хлеб. Ему совершенно не хотелось отвечать. И не только из-за того, что он практически не знал русского языка. В его представлении разговаривать с женщиной, которая явно не могла быть главной в этом доме, да и вообще нигде, было бессмысленно.