Алмазные грани - стр. 21
Лагерь разместили на окраине крупного города у железнодорожной магистрали и проброшенной от нее к причалу на реке ветке-узкоколейке, чтобы перевозить от станции у деревни Злобино к пристани многочисленные грузы для Норильского горного комбината. Комбинат за полярным кругом натужно трудился, чадя и ухая механизмами: извлекал в муках людских и механических сил на поверхность миллионы тонн пустой породы и руды, чтобы заполнить металлургические котлы и выдать столь нужные для машиностроения редкие и дорогие металлы – медь да никель. Зэки, размещенные в лагере, работали на станции и на причале, перемещая прибывшие материалы, оборудование и разнообразные стальные конструкции для комбината. Работа велась тяжкая: двигались, порой день и ночь, огромные краны, освещенные тусклыми фонарями и яркими, как всполох огня, прожекторами; сновали заморенные тяжким трудом люди, груженные мешками, ящиками; громыхали на ухабах подводы; то и дело ревели судовые сигналы-ревуны.
Над всем этим суетным мирком висели сумеречная безысходность и частая в этих местах на стыке сезонов непогода.
Ранним утром группы заключенных выводили из-за дощатых невзрачных ворот лагеря и направляли двумя потоками на станцию Злобино и к пристани. Угрюмый поток несвободных людей сопровождался рыком собак и молчаливой угрозой раздраженных ранним подъемом солдат охраны.
На погрузке и разгрузке проводили день, прерываясь на короткий обед. Обеда ждали пуще воли, особенно в холодные зимние и слякотные дни межсезонья под ветхим навесом, что едва прикрывал всех от небесных слез: в такие дни казалось, что плакало все вокруг − природа, небо, склонившиеся ветви берез, лапы елей, и даже дороги слезливо хлюпали лужами и раскисшей глиной. Если везло, то к обеду привозили еще теплую кашу или суп, и тогда жизнь становилась чуть краше и в душе пыталась гнездиться и расти надежда на лучшую долю.
Приняв в один долгий, казалось, глоток свою пайку, посмаковав за щекой краюху серого, как мышиная шкурка, хлеба, охмелев от еды, садился Федоровский на корточки и, прильнув исхудавшей до скелета спиной к стенке какого-либо строения или к забору, начинал грезить, прикрыв глаза, чтобы хотя бы на минуту улететь в иную, теперь абсолютно мнимую реальность. Приходило от чего-то видение своего малолетства, когда тайком, скинув сандалеты, мчался босой по выбитой до пыльной пудры дороге и кайфовал от того, что между пальцев при ударе ступней ноги в пыль-пудру пробивались фонтанчики. А как необыкновенно бежалось по этой горячей, такой ласковой пыли! И было все нипочем и весело, когда нянька, углядев босоного своего воспитанника, облаченного с утра в матросский светло-голубой костюмчик, причитала:
− Коленька! Коленька! Перестань! Где твои ботиночки, сынок!
А Коля теперь в виде побывавшего в забое шахтера, да еще и без обуток, чумазый, но озорной и веселый, мчался мимо няни, зная, что она не накажет, она любит его и даже маме не выдаст за шалости.
− А − там! Бросил у колодца! Мам Лиз! А там у колодца растут пиньоны! – вдруг переключался на иную тему босоногий шалун, вспомнив, как у колодца нашел сначала таинственные растрескавшиеся бугорки земли, а когда, немного остерегаясь – стоит ли? − стал осторожно ковырять палочкой, обнаружил плотные белые шляпки, так крепко пахнувшие грибами. Запомнить длинное слово, что мама ему говорила, не удавалось, и осталось в памяти укороченное имя пришельцев из подземного царства.