Аллегро - стр. 47
Музыканты восхищенно переглядывались, ну, старшина, ну, орёл… Достал!
Действительно достал Хайченко, успел, не подкачал. А они там, за обедом, почти и забыли – честно говоря, об этом, а он, старшина, не подвел, не посрамил войска… хоть и обедом своим пожертвовал. Геройский поступок. Молоток старшина. Наш человек.
– Джаст э моумент, джелемен! – суетясь, меж тем, гостья открыла свою дорожную сумку. На непривычное для слуха обращение – джентльмены, все, переглянувшись, с удовольствием, душой откликнулись, как на красивую, вовремя вписывающуюся «вкусную» музыкальную модуляцию. Так уж это легко и непринужденно прозвучало из её уст, словно всю их жизнь джентльменами они и были. Да и как иначе оно могло быть, конечно джентльмены они, кто ж еще… И вообще, скажите, какой русский мужчина не джентльмен, если он, к тому же, музыкант, причем, военный, и чуть-чуть, условно говоря, пьян от неожиданного, грубо сказать, возможного флирта, проще говоря, предстоящего любовного приключения! Потому что всегда в поисках его, всегда в ожидании… А уж тут-то, в такой-то ситуации, да рядом с ней, и подавно джентльмены они, конечно джентльмены.
«Оу, йес!..»
Гейл, меж тем, не ведая какой она разлила – пусть и случайно – приятный бальзам на их мужские души, разложив пасьянс из кассет, выбрала одну, вставила в кассетоприёмник, уверенно нажала нужную клавишу.
– Ты где такое чудовище-то урвал, Константин Саныч? – с благодарной интонацией, тихо, как сам себе, поинтересовался дирижер. – Молодец!
– У дочек в школе… под честное пионерское выпросил. Ага! – только и успел шепнуть старшина, как два динамика мощно взорвались звуками.
Музыканты, сидя, вытянув шеи, вслушивались. Из динамиков децибелило что-то знакомое!.. Ааа… так это же… Словно подтверждая, с первыми же аккордами Гейл резко, как на пружинах, встала, поднялась, выпрямилась и торжественно приподняв подбородок замерла с рукой у левой груди, у сердца. Это же американский гимн! Да, точно, гимн Америки это. Их Гимн!..
Чужой, иностранный!
Госпожа лейтенант стояла перед российскими музыкантами вытянувшись. С серьезным, совершенно другим, незнакомым лицом и глазами, подернутыми глубокой мечтательной дымкой. В которых разливалась беспредельная иностранная гордость за свою страну – ту, страну! – горело чувство собственного достоинства – их личного достоинства! – безмерного превосходства… да-да, именно, превосходства! Невероятно! Что-то чужое в этом было, недоступное пониманию, обидное даже… Глядя на Гейл, хозяева не могли понять, откуда у столь молодой девушки такой большой букет богатых, но неизведанных ими чувств. Причём, музыканты видели, их-то не проведешь, ни тени игры, ни тени театральности у девушки в данный момент не было. Только Гейл и та музыка были началом и продолжением друг друга, были – одним целым. Невероятно! Это вызывало хоть и неосмысленный внутренний протест, но и уважение. Интерес и уважение. Как лёд и пламень! С запозданием, но дипломатично, только из уважения к чужим обычаям, к музыке, первым поднялся дирижер, за ним поднялись и остальные. Стояли молча! Вежливо! Понимающе… Незаметно от неё переглядывались.
Если говорить откровенно, то и у нас люди под звуки гимна встают на разных торжественных мероприятиях. Музыканты это знают. Видели. Да-да, встают, поднимаются. Закон такой потому что Госдума приняла. Услышал – встань. Поднялся, не просто стой, слушай, а пой. Текст не помнишь – как это не помнишь?! – шевели губами, сойдёшь за патриота. Так даже многие думские члены делают. Главное, чтобы ты стоял и губами шевелил. Узаконенный ритуал такой. Но люди поднимаются всегда после президиума, как вместе. Состав президиума – подавая пример, сурово глядя в зал, поднимается солидно, чинно, с чувством исполненного долга. Присутствующие в зале, наоборот, громко хлопая крышками сидений, вскакивают чуть с запозданием. Суетливо и торопясь. Поправляя костюмы, платья, стесняясь своей нерасторопности. Смущаясь обязательного элемента явной театральности.