Алиса Коонен: «Моя стихия – большие внутренние волненья». Дневники. 1904–1950 - стр. 72
Ах, как грустно! Как грустно!
26 [февраля 1907 г.]. Понедельник
Вчера все-таки не выдержала и ушла днем в театр. Встретили все радушно, кроме Кореневой, она как-то оставалась в стороне. Василий Иванович издали увидал меня в зрительном зале – кричит: «Здрасьте, Алиса Георгиевна, как здоровье?» – и несмотря на то, что Николай Григорьевич [Александров] спешно тащил его куда-то, – остановился, крепко пожал руку и еще раз спросил, совсем ли выздоровела. Хорошо поздоровался Владимир Иванович [Немирович-Данченко]: «Ну, как здоровье?» – «Ничего, Владимир Иванович, понемногу». – «Поправились?» – «Да…» – «Совсем или почти?» – «Почти…»
Все-таки в этих расспросах проскальзывала какая-то заботливость. Было приятно.
Приставали и другие с расспросами. Кто из вежливости, кто из искреннего хорошего чувства.
В общем, никто не забыл, все отнеслись с сочувствием.
Было приятно.
Вечером пошла на «Горе от ума». Перед III актом Василий Иванович подошел и крепко-крепко пожал руку; не сказал ничего. Во время акта подошел к нашему столу, где мы пьем чай, поболтал, посмеялся, рассказал, что у Кореневой произошел инцидент с Грибуниным, и когда я спросила: «Что?» – говорит: «Я вам потом расскажу…» Так просто, просто…
Перед IV актом я во время перестановки декорации перебегала через сцену, вдруг выходит Василий Иванович, ему тоже кого-то нужно было на сцене, встречается со мной, обнимает меня обеими руками и сердитым голосом говорит: «Уходите вы, дорогая, отсюда, здесь сквозняки везде…» Больше мы не говорили, и только когда я поднималась на лестницу к выходу, он крепко-крепко стиснул мою руку, когда помогал подняться…
Братушка [С. С. Киров] говорит, что он все время расспрашивал его о моей болезни и посылал мне поклоны.
27 [февраля 1907 г.]. Вторник
Занималась с Марией Александровной [Самаровой] Раутенделейн… Она говорит, что «это будет моя коронная роль». Конечно, не верю ей266…
Страшно очень… Трудность прямо непосильная…
Василия Ивановича не видела – ни вчера, ни сегодня. Вечером – «Бранд» – утешение…
Хотя, может быть, к лучшему, что я редко вижу его – не мешает работать.
Боже мой! Как страшно за отрывки… Теперь все полно ими.
Особенно за Раутенделейн – жутко…
Господи! И вдруг после всех этих разговоров – провал, с треском… Мне кажется, я не переживу… Или застрелюсь, или брошу сцену, уйду совсем из театра… Если бы не эти разговоры, что я – невесть какой талант и прочее…
А вот именно после всех этих восхвалений – страшно, страшно, страшно… Безумно!
Вся надежда на Господа! Он не оставит…
Только бы не растеряться, не упасть духом.
Ой, как жутко. И время-то еще много – пять недель! Пять недель – мучения, сплошного мучения и лихорадки!
Ужасно… ужасно!
28 [февраля 1907 г.]. Среда
Вечером.
Тяжело, тяжело мучительно!
Горев сказал Вендерович, что очень не любит меня, и охарактеризовал меня, как-то смешно повертев перед носом рукой – жест, выражающий что-то очень неопределенное…
За что можно меня не любить?
И вот я пристально взглянула на себя со стороны… И… ужаснулась! Какая я неинтересная! Боже!
[Большая часть листа оторвана] движений, жестов, лишних слов. И все это жалко, смешно, а главное – неинтересно.
Ой как неинтересно!
Теперь я только понимаю, что я – никакая. Нельзя про меня сказать – какая я… Ничего не разберешь.