Александр Довженко - стр. 2

Сколько он земли вспахал, сколько хлеба накосил! Как исправно трудился, какой был сильный и чистый. Тело белое, без единой точечки, волосы блестящие, волнистые, руки широкие, щедрые. Как ловко ложку нес ко рту, поддерживая снизу корочкой хлеба, чтобы не закапать ряднину, сидя по-над самой Десной на траве. Шутки любил, точное, меткое слово. Такт имел и уважение. <…>

С него можно было писать рыцарей, богов, апостолов, великих ученых или сеятелей – он годился для всего. Много собрал он хлеба, многих накормил, спас от наводнения, много земли перепахал…» Но есть в той же киноповести и другие слова, полные душевной боли и страдания: «Вот он стоит передо мной далеко на киевских горах. Прекрасное лицо его посинело от немецких побоев. Руки и ноги распухли, и горе залило ему глаза слезами, и голос уже отнимает навсегда, навеки». В «Дневнике» (от 03.08.1945 г.) Александр Петрович отчаянно записал: «Где я умру, мне все равно. Если сейчас я не могу найти в Киеве могилу замученного моего отца, – все равно мне». У Петра Семеновича могилы нет, на Куреневском кладбище есть лишь холм земли – условная могила Петра Довженко. Рассказывают, что во время эвакуации семей деятелей искусства о родителях Довженко забыли. Александр Петрович в это время вместе с киностудией находился в Ашхабаде. Киевскую квартиру Довженко заняли немцы, а когда они начали хозяйничать, Петр Семенович возмутился, набросился на оккупантов с кулаками. Родители Довженко были изгнаны из квартиры, но очутились в каком-то санатории, где был организован своего рода приют. Крыша над головой была, но еду приходилось искать самим. Люди видели на киевских улицах красивого старика с протянутой рукой («Когда, всеми на свете покинутый восьмидесятилетний старик, стоящий на площади как беспризорник в фашистской неволе, и люди его уже за нищего принимали, подавая ему копейки, но и тогда он был прекрасен»). В один из зимних дней он не вернулся к жене. Дарья Ермолаевна нашла его мертвым в городских руинах и очень долго и с трудом тащила на санках к Куренёвскому кладбищу. А после войны могилу найти не смогла. Тогда и насыпали холм в условном месте – в память о Петре Семеновиче Довженко. От матери Александр Петрович знал обо всем, что произошло в Киеве, и это было его болью и трагедией: «Шесть дней лежал непогребенным, пока мать не сделала ему гроб, продав остатки своей одежды, и не отвезла его, старая, одинокая, брошенная всеми, на кладбище. Мать говорит, что он в гробу был красив как живой. У него и в гробу были черные волнистые волосы и белая, как снег, борода. Немцы выгнали его из моей и сестринской квартиры, к тому же сильно избив, так сильно, что он долгое время ходил весь синий от побоев. Он был ограблен, обворован и выброшен на улицу. Отцовская жизнь – это целый роман, полный исторической печали и горя».

Мать, Дарья Ермолаевна (в девичестве Некрасова; 1862–1948 гг.), была дочерью ткача-художника. «Рожденная для песен, она проплакала всю жизнь, провожая навсегда…» – писал о матери Александр Петрович. Она могла петь целый день, не повторяясь, а на расспросы, откуда берутся те песни, только грустно улыбалась и рассказывала, что ее отец очень любил, работая, петь колядки: «Все бывало поет, вплоть до того, что станок ломается. Вот бывало ткет и все поет, только челнок бегает». В 1943 году Довженко забрал мать в Москву и по вечерам тщательно записывал песни, иногда откладывая тетради и подпевая ей. Сестра Полина Довженко вспоминала: «…Любил слушать мамины песни <…> Слушал, как зачарованный. Сидел задумчивый, а иногда засмеется, поцелует маму, ее руки, он часто целовал мамины руки. В письмах тоже заканчивал словами: «Мама, целую ваши натруженные руки. Ваш сын Сашкó»». Слезы и грустные, печальные песни Дарьи Ермолаевны – это воспетая боль горьких потерь: из ее четырнадцати детей выжило только двое – Сашкó и его сестра Полина. «Остальные умерли в разное время, почти все, не достигнув трудоспособного возраста».