Аквариум как способ ухода за теннисным кортом - стр. 2

Мой дед Яков Модестович Гаккель был известным авиаконструктором, а после революции – создателем первого советского тепловоза и до конца жизни работал в Институте железнодорожного транспорта. Он оставил семью и почти не общался со своими детьми, был женат несколько раз и умер в 1945 году. Я застал в живых только его последнюю жену Надежду Ивановну.

Я появился на свет в 1953 году. К этому времени Евдокия Ивановна умерла. Нонна повзрослела, и у нее произошла размолвка с матерью. Потом Нонна вышла замуж и уехала в Баку. К моменту моего рождения в нашей семье уже было два сына, Алексей и Андрей. Я был самым маленьким и самым любимым. Мой старший брат до сих пор пытается отыграться за мое избалованное детство. Наверное, оно действительно было таким. К этому времени война была уже давно позади, и жизнь постепенно входила в колею. Мой отец стал крупным ученым, профессором и получал приличную зарплату, которая позволяла моей матери не работать. Так что ей, педагогу по образованию, никогда не пришлось преподавать. У нас вечно кто-то жил, всегда были гости. Летом родители снимали дачу на Карельском перешейке, на которую слетались все родственники.

В 1957 году через свою кузину Ирину, живущую в Швейцарии, мать получила из Парижа известие о смерти ее отца Всеволода Рудольфовича, и у нее случился инфаркт. Оказывается, уже давно, со времени смерти Сталина, отец пытался выйти с ней на связь и написал несколько зашифрованных писем, которые передал через свою племянницу Хельми, живущую в Таллинне. Он мечтал приехать и воссоединиться с семьей. Мать боялась отвечать, поскольку опасалась за работу мужа и семью и во всех анкетах всегда писала, что ее отец умер. Бабушка перенесла известие о смерти своего пропавшего мужа легче, только стала курить. Мать проболела все лето, прикованная к постели, и мы с бабушкой жили на даче без нее.

Я прекрасно помню нашу квартиру, где была масса книг и старинной мебели, а на стене висел огромный пропеллер с дедовского самолета. Наш дом был ведомственный, в нем жили почти все челюскинцы. Было такое ощущение, что они все время что-то праздновали. К нам приходили летчики, первые Герои Советского Союза, всегда в форме и с орденами. Полярники в то время были как космонавты и, наверное, всегда носили форму, чтобы было видно. Мой отец тоже имел звание генерала и тоже носил черную морскую форму, только без погон, но на ней были нашивки до локтей. Чуть позже, когда я повзрослел и уже знал толк в вещах, я как-то срезал все пуговицы с отцовской шинели и проиграл их в ушки. Но об этом потом.

Мама считала, что я неплохо пел. Когда приходили гости – а, как я уже говорил, они приходили все время – меня заставляли петь, но я очень этого стеснялся и забирался под рояль или прятался за дверь. Если скрыться не удавалось, я горланил какие-то идиотские песни из тех, что звучали по радио, вроде:

Наверное, это было умилительно и трогательно, ведь я действительно механически заучивал всякую чушь, но такие публичные выступления у меня всегда вызывали протест. Однажды пришла какая-то тетя и сказала, что заберет меня в хоровую Капеллу. Я закатил истерику, заявил, что никуда не пойду, вцепился матери в юбку и тем самым был спасен. Тетечки появлялись не сами, это всегда была инициатива матери. И в этих ситуациях я почти не помню отца. Он вообще работал с утра до ночи или уезжал в экспедицию. К сожалению, он умер раньше, чем я смог запомнить о нем что-нибудь осмысленное. У нас была машина «победа», и мы с отцом иногда ездили кататься. Когда же мы купили участок в Белоострове и построили времянку, то в основном ездили только туда. Отец всегда уходил в отпуск в сентябре, когда на даче стихает суета и все дети разъезжаются в школу. Я приезжал на выходные, и мы вдвоем ходили за грибами. Совершенно отчетливо помню белый гриб, который мы нашли. И неспелый, почти зеленый, но сладкий арбуз.