Афганистан - стр. 2
Лучше всего эту мысль выразил Борис Пастернак, который был влюблен в Ларису Рейснер, посвятил ей одно из лучших своих стихотворений и назвал в честь нее главную героиню своего романа: его Лара Гишар – это та же Лариса Рейснер, может быть, только немного более хрупкая:
Сухим и черствым душам не место в трагедии, но и в жизни тоже. Об этом Пастернак и писал в стихотворении «Памяти Рейснер»:
О том, как посредственность впадает в немилость, Рейснер писала в брошюре о Клеопатре. Согласно Рейснер, пьеса Шекспира «Антоний и Клеопатра» открывает не столько современного человека, сколько современную публику. Антоний подкупает плебс, потом пытается, по сути, самим собой подкупить Клеопатру – ставя всего себя как ставку на клетку «любовь» ради политического брака, он предвосхищает логику обыденности, бульварного романа. Но жанровая логика пьесы скоро меняется от романа к высокой трагедии: совершается обожение и Антония, и Клеопатры, их введение в сан богов. И эта логика обожения, отличающаяся от любой логики расчета, обличает всю неправду массового взгляда на исторические события. Сама Рейснер, конечно, стала лучшей подражательницей подражанию – не заимствующей чужие черты характера, даже лучшие, такие как способность к самоотречению, но понимающей, сколько неправды обличается, когда мы подражаем правде. Как писала она в рецензии на стихотворную драму «Гондла» Н. С. Гумилева, одного из своих возлюбленных: «Так в самом конце почти неожиданно на чашу весов падает тяжелое и общее понятие – “христианство”, и кажется, что именно оно и перевешивает, поглотив маленький груз личного подвига и отречения».
В этом смысле она, конечно, очень похожа на Пастернака, на его революционное христианство, требовавшего негодовать на тех идолопоклонников, которые «обнесли стеной религий / отца и мастера тоски». Некоторые строки из писем Ларисы Рейснер могут быть вставлены в письма или прозу Пастернака, и мы не заметим разницы, например: «За Россию бояться не надо: в маленьких сторожевых будках, в торговых селах, по всем причалам этой великой реки – все уже бесповоротно решено. Здесь все знают, ничего не простят и никогда не забудут… Это различимо везде – за всеми желтеющими опушками, за островками и быстринами. Такие стихии не совершают ошибок». Такое резкое различение любой неправды и любой правды было для Пастернака велением жизни, у Рейснер – иногда просто наблюдением, следовавшим из ее революционных убеждений, но ей так же, как и влюбленному в нее поэту, пришлось сделать правду велением своей жизни и судьбы.
В своих выступлениях еще предреволюционного времени она отстаивала то, что мы сейчас называем социальным конструктивизмом, – знание, что все наши представления о «вечном», которые поддерживают лукавые жрецы, на самом деле были когда-то сконструированы в определенных целях и могут быть пересобраны иначе. В этом она следовала отцу, который создал понятие «интенциональное формативное право»; согласно Михаилу Рейснеру, право всегда отражает интересы отдельных социальных групп. Но из этого не следует, что право надо отменить, заменив революционной необходимостью, как считали многие большевики – просто формулируя новые правовые положения; требуется понимать, как именно они создают саму ситуацию справедливости, правильного распределения интересов и обязанностей, исключив злоупотребления на уровне не только опознаваемых действий, но и намерений. Разумеется, такой социальный конструктивизм прямо требует феминизма как гендерного равенства, при котором если и не достигается полная справедливость, то исключаются очень многие злоупотребления; Михаил Рейснер и Лариса Рейснер с 1915 года издавали журнал «Рудин», развивавший эту новую философию справедливости.