Адам Кодман, или Заговор близнецов - стр. 27
Никаких других образов, заставляющих оглянуться, в той жизни не осталось. Старый рыбак, тянущий из реки пустой невод, разрубленный пополам поросенок у сгоревшего сарая, высохшая трава, торчащая соломой из-под снежного наста, мать, плачущая над раздавленным куриным яйцом, из которого ожидался цыпленок, старый хромой пес, умеющий по команде вытирать морду, будто умывается. Вот, пожалуй, и все.
Потом к этому добавились серый жупан, пахнущий квашеной капустой, запах клинка и пороха, и, наконец, чавкающая плоть стареющей вдовы (очень похожей на мать) в хлеву, среди запахов свежего навоза и сбруи. Вдовьи ласки никак не осели в памяти Жолды, потому и первый опыт обладания со временем стерся в пыль.
Образы второй части жизни были конкретнее и холоднее. Их было больше, и они были ближе. Пожалуй, самым значимым из этих образов был образ ушедшего страха. На его месте образовалась пустота, которая требовала заполнения. Замену страху и искал Жолда с того момента, когда он, тридцатитрехлетний казак, поднял бунт в Шаргородском имении сотника Ланскоронского.
Бунт был обычным. Свирепым и отчаянным. Ни масштабами разграбления, ни обилием крови он не выделялся из ряда других. Единственное, что спасало это восстание от звания среднестатистического, было то, что поднял его реестровый казак, человек, состоявший на службе короля.
Жолда почувствовал, что страх покинул его на рассвете, когда оглянулся с соседнего холма на пожарище. Сперва гайдамак не придал этому значения, хотя отметил про себя утрату. Все затмевала усталость и спокойное чувство свободы. Бессмысленной и унылой. И уже тогда показавшейся тяжелым бременем, заменившим сытую и спокойную жизнь.
Прошло еще два года, прежде чем Жолда залатал брешь в душе. Отсутствие страха пугало и мучило. Ни одной живой душе не позволено не иметь страха. Страх, как надежда – последнее, что остается у человека, если человек еще жив.
Только к тридцати пяти годам, поселившись в Рахмановых пещерах вместе со своей шайкой, гайдамак обрел некое подобие покоя. Именно с этой поры и начинается третий, самый короткий и самый важный период жизни Жолды Красноглазого. Именно с этого времени он стал тем, кто грабит городки и обозы не просто так, а во имя некой идеи. Именно тогда слава о злодеяниях днестровского разбойника разлетелась от Черкасс до Кракова, и имя его стало синонимом самого изощренного зверства на всех языках, какие слышало Подолье в те годы.
То, что выросло на месте страха в душе гайдамака, можно было бы назвать Служением. Служением Дырам, получившим впоследствии жолдино имя.
Случилось это так. В одном из захваченных отрядом Жолды купеческих обозов, шедших в Валахию из Крыма, среди прочих, оказался римский миссионер, монах-францисканец, выкуп за которого был назначен в размере его веса табаком.
То, что за монаха заплатят, с самого начала выглядело неправдоподобным. Это понимали все. Потому святой отец и не переживал относительно своей участи. Близкую смерть он воспринимал спокойно, с тихим достоинством обреченного. Жолде это нравилось.
Против установившихся правил, ватажек приглашал монаха к своему столу, вел беседы о смысле бытия, расспрашивал о дальних странах. Капуцин был учтив, разговоров не избегал, даже шутил временами.
Как-то разбойник спросил своего пленника о природе дыр в Рахмановых пещерах. Дыр было девять, и каждая имела свой уклон и глубину. Большинство из них резко уходили вглубь горы, сужаясь от входа. Но две, самая мелкая, не больше десяти человеческих ростов, и самая глубокая, до дна которой не долетал горящим факел, имели форму вертикального колодца или кувшина с узким горлышком.