А «Скорая» уже едет (сборник) - стр. 39
Когда открывал дверцу ячейки, где стояла моя сумка, в коридоре раздался знакомый голос:
– Слющай, гдэ здэсь у вас такой Антон работаэт, э?
– А вы кто? – рявкнул в ответ стервозный фальцет.
Так, на «направление» села Инна Васильевна. Очевидный минус – ночь мы точно не поспим, потому как она уже лет двадцать как не работает на выезде и чувство жалости к бригадам у нее напрочь атрофировано. Один маленький, но плюс – сейчас мои «знакомые» выхватят по первому разряду.
– Нам Антон нужэн, гаварю! – повышает голос толстяк. – Есть он, нэт?
– Да мне плевать, кто вам нужен! Я вас знать не знаю, и Антона вашего тоже!
– Ти зачэм так разговарываэшь, э?
– Ты меня еще поучи, боров! – взвивается Инна. – Тебе сколько лет, что ты тут меня воспитывать начинаешь?!
– Слюшай, зачэм тэбэ лэт, а? – присоединяется женский голос – тоже знакомый, естественно. – Тэбэ русским язиком гаварят…
– Это ты у себя на пальме «рюсським язиком» называй! Отвали от окна, пока милицию не вызвала!
Ладно, пора и мне вмешаться. Выхожу в коридор, отпихиваю плечом толстяка и несостоявшуюся вдову.
– Инна Васильевна, карточку можно четырнадцатой!
– На! – карточка белой птицей выпорхнула из окошка.
– Э… ты, Антон, да?
– А кто интересуется? – презрительно отвечаю я. Поворачиваюсь спиной и направляюсь к выходу.
Бригады почти все разъехались, на лавочке только скучает Анечка «Лилипут», дожидаясь своего врача. Закат благополучно догорел, и потемневшее небо радостно затянули чернильные тучи, грозящие обрушить снежную метель на наши головы. До чего же мерзкая погода!
– Эй, падажди, да! – слышу сзади. Останавливаюсь.
– У меня вызов.
– Падаждет твой вызов, – толстяк наклоняется ближе, дыша луком и непереносимо отвратным производным больного гастритом желудка. Брезгливо морщусь и отдаляюсь. – Ти… это… кароче… в общэм… чего хочэш?
Насмешливо смотрю на него. До чего же наглая рожа! Даже страха в глазах нет. Он преисполнен уверенности, что за свои деньги весь мир может купить. Не то, что какого-то там фельдшера «Скорой помощи»…
– Спать хочу. И есть. А еще хочу на вызов поехать – а ты мне мешаешь.
– Нэт, ти эта, брос прыдуриватса, э! Дэнэг тэбэ сколка нада?
– У тебя столько нет, – отвечаю я. Пока не пришла Офелия, ставлю терапевтическую сумку на лавку.
– Э-ээ, ест – нэт, мои праблэм, ти скажи, сколка хочиш?
Ну не мразь ли? Даже не пытается извиниться.
– Посмотри на мое лицо, ты, рыло свиное, – зло цежу, наклоняясь к нему. – Я твоего восемь раз траханного родственника, который по собственной дурости две машины расколотил, живым до больницы довез! Спину надрывал, пока эту тушу на носилках таскал! А ты мне в благодарность нос разбил, гнида. Сколько я хочу, спрашиваешь? Я хочу сейчас твою рожу об асфальт так приложить, чтобы у тебя из задницы кровью брызнуло!
Толстяк наливается красным, но взрыва не происходит. Как я сказал, он сейчас не в том положении. Молчит. Молчу и я, сверля его взглядом. Он отводит маленькие глазки в сторону, разглядывая стоящую на лавке сумку. Сумка старенькая, синие ее бока покрывают кривые царапины от многочисленных ударов о дверные косяки и спинки кроватей, наклейка с эмблемой Красного Креста затерта до неузнаваемости, пластмассовые замки, изначально установленные на ней, давно перестали существовать. Вместо одного бригадные умельцы приспособили гнутую железную пластину, роль второго выполняет скрученная канцелярская резинка. Позорище, иными словами.