7 цветов смерти - стр. 3
Я слышал мысли подающих, я задыхался от запаха алчности моих поводырей. Любое прикосновение ранило меня, ведь мой мир состоял из одних острых углов и порогов.
Надо сказать честно, наша страна не дружелюбное место для инвалидов. Их никто не любит. Их жалеют – это да. Но жалость – это не любовь!
Я был такой вот приманкой для человеческой жалости, чем-то на вроде губки, с помощью которой собирают драгоценную влагу чужой щедрости. Губкой, которой поили самого Бога на кресте только лишь затем, чтобы обмануть и унизить.
В какой-то момент мне всё это надоело. И я сбежал. Сел в первый попавшийся поезд на Ярославском вокзале и доехал на нём до Иркутска. Почему я вышел в Иркутск, ума не приложу. Если бы я доехал до Владивостока, возможно жизнь сложилась бы иначе, но я выбрал Иркутск, чтобы снова обрести цель в жизни, о которой и не мечтал.
Сибиряки щедрый народ, они любят беглецов, потому-что и сами потомки беглых рабов. Меня у себя приютили две привокзальные проститутки. Их звали Соней и Любой. Местные, из маленького поселка Листвянка на берегу Байкала, они нашли меня, когда я просил милостыню на перроне. И они же отвезли меня к шаману на остров Ольхон, который вернул мне зрение.
– Разве такое возможно без операции?
– Но ведь существуют же чудеса! Это было самое настоящее чудо. Во всяком случае, для меня. Если бы это не случилось лично со мной, я бы, наверное, тоже не поверил тому, кто мне это рассказал.
Но я на личном опыте убедился, что существуют так называемые места силы, где человеческая природа может быть, если и не изменена, то хотя бы исправлена.
Места, где хромые начинают ходить, а слепые прозревают, прокаженные очищаются, глухие слышат, мертвые восстают, а нищие благовествуют. И я тому пример.
Я тот слепой, что прозрел. И я тот нищий, что сейчас благовествует.
Шамана моего звали Костей. Но это было его мирское имя, а настоящее имя у него было Шуна.
Он меня отвёл в пещеру под Шаман-скалой, напоил каким-то травяным настоем и, уложив на землю, камлал надо мной всю ночь. А я всю ночь то ли спал, то ли грезил. Мне тогда такая чертовщина привиделась, что я от этого страха заново прозрел. И увидел жизнь совсем другими глазами.
В утреннем свете озеро показалось мне чем-то нереальным: морем людских слёз, в котором отражалось солнце.
Цвет отчаяния навсегда запечатлелся в моей памяти – глубокий изумрудно-синий.
Мир оказался полон энергией, а каждая из энергии представляла собой отдельную живую сущность, которыми было заполнено всё вокруг меня. Это были те самые духи, о которых говорили древние, еще не утратившие, в отличие от современных людей, способность видеть этот мир таким, каков он есть на самом деле.
Даже солнце было одним удивительным небесным зверем, с руками-лучами, которыми она ощупывало этот мир, словно слепец, лепя его каждый миг заново и придавая всему форму.
Мне открылось, что всё в этом мире живое, от камней и до звезды, и наполненно чистой энергии становления. Всё хотело быть всем, не переставая менять свои цвета и формы.
Малое было большим, большое состояло из малого. Глаза разбегались. И шаман объяснил мне, как в этой жизни всё устроено.
Вдумчиво, не торопясь. У него был низкий густой, обволакивающий голос. Когда я был слепым и только его слышал, я думал, что этот голос принадлежит могучему и широкому, словно дубовый кряж, человеку.