3 минуты 48 секунд - стр. 10
Папа перешел на более спокойную должность, у нас появилось возможность проводить вместе время: папа учил меня делать заготовки на зиму, печь пирожки… У мамы не было на это ни времени, ни терпения.
Папа умер, когда мне уже исполнилось семнадцать. Ожидаемо, но все же внезапно. Оставил после себя огромную любовь и горечь от расставания.
Прошло много лет. Кроме сожаления о том, что папа так рано ушел от нас, у меня не было никаких претензий к нему, пока не родились девочки и я не начала работать с психотерапевтом. Здесь начали всплывать воспоминания, истории, вопросы. Однажды мне вспомнился случай: мы с папой лежим на диване, он держит руку у меня под майкой. Кажется, мне тогда было десять.
Единственное воспоминание, которое казалось не совсем нормальным или совсем ненормальным. Одна тысячная процента злости, маленькое семечко, а все остальное – безграничная любовь, доброта, честность.
Это было то самое семя, из которого и началась, разрослась, словно сорняки в полях кукурузы, моя злость.
Я разговаривала с психотерапевтом про свое детство и травмы, меня накрывало волнами ярости и обиды. Я не могла дышать, не могла думать ни о чем другом – меня душили эти воспоминания: казалось, тот свет, который никогда не угасал внутри меня, моя безграничная любовь – все отошло на второй план.
Мама говорила, что, когда впервые пошла разговаривать с моим первым насильником, тот ответил: «Я был не первый».
Шок. Недоверие.
Кто тогда первый?
Упрямая память не хочет признаваться, хранит этот страшный секрет и от меня, и от всего мира. Я пыталась додумать сама: помня руку папы у себя под майкой, вдруг решила, что это был именно он. Мама подливала масла в огонь: возможно, так отец хотел отомстить ей, но эту историю я здесь рассказывать не буду…
Все внутри бунтует – я сопротивляюсь этой мысли. Она настолько невероятная, что просто не может быть правдой. Я отказываюсь от нее, начинаю обвинять других. Кто еще мог позволить себе совершить такое с девочкой, которой даже, возможно, не исполнилось восьми лет?
Не знаю, до сих пор не знаю. Но эти слова – «Я был не первый» – не отпускают, вплетаясь в мои отношения со всеми.
То маленькое семечко – мимолетное воспоминание о папиной руке под моей майкой – перевесило и заполонило собой все вокруг.
Я справлялась с болью как могла: израненное животное, которое бросалось на самых близких. Достала фотографии, которые лежали у меня дома, и вырезала папу отовсюду. Собрала эти обрезки в кучу и сожгла. Так мне было больно…
Подсознательно я хотела утащить в этот омут боли остальных, доказать всем, что папа был не такой уж хороший. Я рассказала о насилии старшему брату Владиславу. Обо всем, что проживала. Он только молчал, хоть и был шокирован тем, что ничего не знал о происходящем, казалось бы, у всех на виду. Можно было поставить точку – получилось вызвать чувство вины. Но я не остановилась на этом и вытащила на свет историю про папу, стараясь очернить его.
Но, кажется, боли не становится меньше, когда ты пытаешься заразить ей все вокруг.
От страха, боли, злости я просто сошла с ума. Все эти истории, обрывки воспоминаний, события, которых, возможно, никогда не было, сложились в уродливую картину. Я начала грубо обращаться с мужем, который пытался помочь с девочками, когда у меня самой не получалось справляться с ними одной, когда у меня не получалось побороть рвотный рефлекс от вида и запаха детских перепачканных подгузников. Меня было тяжело видеть, как отец моих дочек трогает их, подмывая, и в то же время я прекрасно знала, что без него просто не смогу. Я то отталкивала его, то молила о помощи. Я не отводила глаз ни на секунду – беспомощность, помноженная на страх.