200 лет спустя. Повесть для кино - стр. 4
Слова д’Артаньяна немного ободрили Портоса. Но, оказавшись один, он вновь почувствовал тревогу, стал озираться поминутно по сторонам. Все чувства внезапно обострились: зрение, слух, обоняние, осязание. А главное – чувство опасности. Да, д’Артаньян был прав: нужно лечь на дно, затаиться. Немедленно. Пока ещё есть лазейки.
Портос вскочил в первую попавшуюся электричку. Встал у дверей, держась за поручень.
«Ну, не может же быть у них на каждой станции по шпиону!» – подумал он.
В течение часа он несколько раз пересаживался с поезда на поезд, менял направления, переходил с ветки на ветку: проще говоря, путал следы. В итоге, уже поздним вечером оказался на окраине города. Обычный спальный район. Новостройки. Обычные прохожие. Никаких мистических личностей с автоматическими взглядами.
Портос наконец-то почувствовал себя в безопасности. И тут же ощутил чудовищный голод.
5. Крыша
Он всегда любил высоту. Ещё в детстве лучше всех лазил по деревьям: безо всякого страха забирался на старые, достигающие пятого-шестого этажа тополя… Карнизы, пожарные лестницы, лестничные пролёты влекли его неодолимо. Или была ещё такая забава: забраться по балконным решёткам на девятый этаж и спуститься обратно. Но больше всего влекли его крыши. И чем выше – тем краше! Чтобы сердце ёкало в груди.
Ему нравилось стоять и смотреть на город. Чувство волнения чудесным образом мешалось с чувством отрешённости. Казалось, если стоять так достаточно долго, можно постичь суть бытия…
Сути он не постиг. А привычка осталась.
Вот и сейчас он стоял на верхней площадке недостроенного небоскрёба, взирал на догорающий в заливе закат, на раскалённые электрическими огнями улицы, на бездонное, проваливающееся в метафизическую черноту небо.
Стук торопливых, но уверенных в своей правоте шагов гулко разнёсся по пустой бетонной коробке.
Он не стал оборачиваться. Он ждал этих шагов.
6. Поцелуй
– Ты, как всегда, пунктуальна, – заметил он, по прежнему не оборачиваясь, но чувствуя у правого виска слегка учащённое дыхание.
Пришедшая (ибо была это молодая, очень эффектная женщина в чёрном костюме) слегка усмехнулась – кончиками губ и едва приметным прищуром птичьих глаз.
– Если помнишь, я никогда не опаздывала на репетиции, – голос её звучал грубовато, надтреснуто, но обладал странной (и от того почти страшной) притягательной силой. В нём чувствовалась тёмная музыка: чувственная, пленяющая своей томной фальшью.
– Я помню, – у мужчины голос, напротив, был мелодичный, юношески чистый, с лёгкими искорками иронии. – Я даже помню наш первый поцелуй.
– Боже! Зачем вспоминать это убожество?
– Отчего же! Было забавно.
– Было стыдно.
На самом деле и ему, и ей тогда было просто страшно. В очередном спектакле студии им достались главные роли.
– Деревянное ружьё мне пришлось собственноручно стругать на уроках труда.
– Да, ты играл солдата. А я – заколдованную принцессу…
– Которую солдат должен был расколдовать…
– Поцелуем.
– С поцелуем у нас сразу не заладилось, – разулыбался мужчина. – Я смущался чудовищно: мгновенно становился более деревянным, чем ружьё.
– А я начинала неумолимо краснеть.
– Что тебя очень красило!
Женщина улыбнулась – вновь только уголками губ.
– На премьере ты всё-таки набрался храбрости и ткнулся носом мне в щёку.
– Под свист, хохот и топот зрительного зала.