1941. На главном направлении - стр. 36
Наконец дон Мануэль и Франсиско напелись, наскакались и закончили выступление, уставшие, запыхавшиеся и счастливые.
Но тут, ко всеобщему удивлению, на подмостки вдруг вышел еще один лицедей – дон Агустин Эстеве.
Испанцы презирали пьяниц. Хмель, по их мнению, лишает человека достоинства. Дон Агустин не помнил, чтобы он когда-нибудь утратил ясность рассудка под влиянием вина. Но сегодня он выпил гораздо больше, чем следовало, и, сам это понимая, злился на себя, а еще больше на гостей. В первую очередь на этих двух болванов, Мануэля Годоя, именующего себя герцогом Алькудиа и увешанного с ног до головы золотыми побрякушками, и Франсиско Гойю, который ни во что не ставит ни себя, ни свое искусство. Слепое счастье вознесло их из ничтожества на олимп и бросило к их ногам блага, о которых они и мечтать не смели, – богатство, власть, славу, красивейших женщин. А они, вместо того чтобы смиренно благодарить Бога и судьбу, уподобляются шутам, пляшут, орут и визжат, как недорезанные свиньи, в присутствии самой удивительной женщины в мире. И он, Агустин, должен стоять, смотреть на все это и пить шампанское, которое уже скоро польется у него из ушей. Но зато храбрости ему сейчас не занимать, и это хорошо: сейчас он наконец скажет аббату все, что думает о нем, а еще дону Мигелю, этому ученому ослу, этому книжному червю, который не понимает, какое сокровище ему досталось в лице доньи Лусии.
И Агустин пустился в пространные рассуждения о пустой учености некоторых господ, которые болтают о том о сем и по-гречески, и по-немецки, и об Аристотеле, и о Винкельмане. Легко болтать, когда у тебя были и деньги, и время на учебу и ты вместе с другими колехиалес[30] щеголял в кафтане с высоким воротником и в башмаках с пряжками, в отличие от какого-нибудь Агустина Эстеве, который мыкал горе в сутане простого школяра и рад был заработать или выклянчить миску пустой похлебки. Да, у этих господ нашлись двадцать тысяч реалов, им хватило на все – и на пиры, и на корриду, и на докторский диплом.
– А нашему брату, такому, как я, который не имеет диплома, но в искусстве смыслит больше, чем все университеты и академии, вместе взятые, не остается ничего другого, как пить шампанское до упаду и малевать лошадей под задницами побежденных генералов…
Агустин тяжело дышал. В следующее мгновение он обмяк и, опрокинув бокал, уронил голову на стол.
– Ну вот и наш дон Агустин исполнил свою тонадилью, – добродушно заметил аббат.
– Пьян, как швейцарец, – весело откликнулся дон Мануэль, с пониманием отнесшийся к излияниям тощего подмастерья придворного живописца.
Солдаты швейцарской гвардии славились тем, что в свободные от караульной службы дни напивались допьяна и бродили по улицам, взявшись под руки, горланя песни и задирая прохожих.
Дон Мануэль с удовлетворением отметил про себя разницу между тяжелым, заряженным злостью опьянением Агустина и своим собственным легким, веселым, приятным хмелем. Он подсел к Гойе, чтобы за бокалом вина излить душу умному, все понимающему старшему другу.
Дон Мигель тем временем занялся Пепой. Поскольку она, очевидно, какое-то время будет иметь определенное влияние на герцога, он счел разумным заручиться ее дружбой – в интересах Испании.
Дон Диего беседовал с доньей Лусией. Будучи уверен, что знает людей, он полагал, что знает и донью Лусию. Эта видавшая виды, умудренная жизнью женщина достигла своей цели. Завоевать такую женщину нелегко. Но он был ученым, философом, теоретиком, у него была своя система, своя стратегия. Если на лице доньи Лусии порой вместо, казалось бы, вполне естественного чувства удовлетворения играла легкая, едва заметная и неоднозначная насмешка, то, вероятно, лишь оттого, что она никогда не забывала о своем происхождении и гордилась им. Она вышла из низов, она – маха, и в этом ее сила. Мадридские махо и махи знают себе цену, они чувствуют себя, может, даже в большей мере испанцами, чем гранды. Аббат считал эту великосветскую даму – Лусию Бермудес – тайной революционеркой, которая сыграла бы свою роль в Париже, и на этом строил свои планы.