#1917: Человек из раньшего времени. Библиотека «Проекта 1917» - стр. 7

– Прошу, ускорь встречу.

– Я подумаю, мне пора, – бросила она, освобождая длань из плена настойчивого студента.

– И что же? – спросила Лиза, когда они с Иваном Андреевичем уединились у камина.

– Что?

– Вы считаете Анатолия Федоровича законодателем общественного мнения, исходя только из того, что он выполнил свой профессиональный долг так как следует?

– Я считаю, что если каждый будет выполнять профессиональный долг именно как долг, а не как средство зарабатывания веса в общества и уж – упаси Бог – денег, то плачевную ситуацию, царящую в разных сферах общественной жизни, удастся изменить. Разумеется, если это будет возведено в ранг государственной политики!

– Что же должно произойти, чтобы государственная политика отклонилась от намеченного курса и последовала курсу Вашему?

– Ну, во всяком случае, ей следует отказаться от подобных вот «диктаторов сердца». – Иван Андреевич кивнул головой в сторону Лорис-Меликова, который упорно доказывал что-то одному из своих собеседников на глаза десятков гостей. Он был неприятен Бубецкому, и ему даже казалось сейчас, что он нарочито позирует перед собравшимися. «Шут», – подумал юный князь и незаметно для себя поморщился.

Меж тем по залу пронесся шепот. «Чайковский, Чайковский», – по отрывкам окончаний смогла разобрать Лиза. Это имя подействовало на нее магически – так, что она готова была даже прервать политическую дискуссию с диктатором своего сердца.

– Иван Андреевич… Там, кажется…

Незамеченным широкой публикой, в зале появился невысокий сухощавый человек с седой бородой и подчеркнуто стройный. Глаза его излучали грусть и одиночество – такие, какие обычно людям не свойственны и бывают только у людей, страдающих неизлечимым недугом. Присутствующий таким недугом страдал – его тяготило непонимание, презрение общества – нелюбовь, в общем, тех, кто, хоть и сам грешен с головы до пят, а грех другого возведет в религию. Лишь на редкие минуты мог он сломить это общественное сопротивление, когда завладевал умами и душами всех тех, кто корил его за личные качества несколько мгновений назад – когда садился за рояль и исполнял неслыханные по красоте вещи собственного сочинения. И в вещах этих, как и в походке, и во взгляде, и в голосе этого человека сквозила та неистребимая грусть, которую, в силу тяжелейшего давления и веса, можно было уже назвать обреченностью.

– Петр Ильич, с возвращением Вас, – сказала пожилая графиня, протягивая руку композитору. Завидев ее среди гостей, Чайковский улыбнулся. Они были давно знакомы – в Москве он когда-то снимал у нее комнату, еще, кажется, будучи студентом, и она притом была к нему чрезвычайно добра. Здесь это было, пожалуй, единственное лицо, которому композитор улыбался. Про остальных он не то, чтобы думал плохо или презрительно – его скорее тяготило, что они о нем думали, и потому предпочитал держаться от них на расстоянии.

– Благодарю, графиня. В Париже теперь не сезон – слякоть несусветная, так насквозь промокшим и простуженным вернулся я в наш холодный город. Хоть и ветра здесь почти тютчевские, и морозы, а все же роднее – и не скрываю своей надежды на выздоровление здесь.

– Непременно, непременно поправляйтесь. А как там Полина?

– Госпожа Виардо? Что ж в этом сезоне вернулась на сцену после почти пятилетнего перерыва – смерть любимого перенесла очень тяжело.