10 глава - стр. 11

"Ты её не спас. Ты просто отложил смерть.

Но иногда – этого достаточно."

Кровь была везде.

На руках. На лице. В глазах. В горле. Он захлёбывался ей, как будто пытался вырвать смерть из чрева самой жизни.

Девочка не дышала.

Сначала.

Он смотрел на неё – и что-то внутри вело руки.

Не разум. Не знание. Что-то другое.

Он наклонился, открыл ей рот, резко сжал грудную клетку.

– Раз… два… вдох.

Опять.

– Раз… два… вдох!

Он никогда этого не учил. Никогда не пробовал.

Но тело само знало. Как будто кто-то шептал изнутри: "Сейчас. Здесь. Ещё раз."

Он закрыл глаза.

Слушал.

Давил. Дышал в неё. Ритмично. Без истерики.

Каждое нажатие – как удар сердца, которого пока нет.

Каждое вдувание – как попытка вернуть её из пустоты.

И вдруг – лёгкий подрагивание.

Ресницы. Дыхание – еле заметное, как ветер среди пожара.

Он замер.

– Ещё… немного…

Он прижал ухо к её груди.

Сердце – молчит.

Секунда.

Другая.

Третья.

Тук.

Он услышал это.

Один удар. Слабый.

Тук.

И в этот момент – сзади хруст пластика, крик, руки.

– На пол! Немедленно! Руки за голову!

Его отрывают. Грубо. Без объяснений.

Он орёт, не голосом, а нутром: – Она жива, блядь! НЕ ТРОГАЙТЕ ЕЁ!

– РУКИ!

– ОНА ЖИВА!!!

Кто-то бьёт его лицом об пол. Пульс в ушах гремит, как взрывы.

Сознание возвращается, как похмелье: внезапно и больно.

Боль – сразу. Не раскачиваясь.

Рёбра – горят.

Спина – как будто её били трубой.

Тошнота – как язык на батарее: металлический привкус крови и химии.

Он пытается вдохнуть – и не может. Только стонет.

Где-то рядом – гудит лампа.

Свет – белый, мертвенный.

Пахнет – уксусом, старым бельём и страхом.

Он в кровати. Закованный ремнями.

На руках – катетеры.

На теле – бинты.

На лице – ничего. Даже выражения.

Он поворачивает голову – еле-еле.

Стены – серые. Без окон.

На двери – стекло. Через него – камера. Кто-то смотрит.

И в голове – не мысль, а ощущение:

"Ты сделал, что должен. И вот – плата.

В этом мире ты не герой. Ты – аномалия."

Он закрыл глаза.

Не потому что уснуть.

А потому что открывать – больше невыносимо.

Он проснулся не от света. От тишины.

Такой, что будто выскребает изнутри.

Ни звука. Ни гула улицы. Ни случайного хлопка двери.

Он открыл глаза.

Потолок – матовый. Не старый, но без признаков времени.

Свет – не тёплый и не холодный. Безэмоциональный.

Пахло – не хлоркой. Пахло отсутствием всего.

Он попытался встать.

Тело – не слушается. Как будто им управлял кто-то другой – и ушёл.

На руках – бинты.

На правой – след от капельницы. Уже пожелтел. Значит, давно.

Он в комнате. Одна кровать. Один стул. Стены – без гвоздей, без рисунков, без надежды.

Дверь – с окошком.

За стеклом – ничего. Пустота, затянутая светом.

Он понял, где он.

Не в больнице. В отсеке.

Где не лечат – наблюдают.

В комнату вошёл человек.

Не врач. Не санитар. Просто человек в одежде без лица.

Сел.

Достал блокнот.

Ничего не говорил.

Валентин ждал.

– Вам снится… одно и то же? – наконец спросил. Спокойно. Слишком.

Он не ответил. Смотрел в угол. Там, где раньше – в жизни – могли быть ботинки. Или стакан. Или кот.

– У вас в анамнезе – травма. Утрата. Развод. Алкоголь. Агрессия.

Пауза.

– Когда вы впервые услышали голос?

Валентин повернул голову.

– Я не слышал.

– Но вы сказали, что кто-то вел вас. Что "что-то" помогало вам делать реанимацию.

Он заглянул в блокнот.

– "Руки знали сами." Так вы сказали. Это из стенограммы.

Валентин усмехнулся. Губами. Глазами – нет.